Молодой человек понурился.
— В обычное время… — снова начал Вебер.
— Я понял. Извините за беспокойство.
И юноша побрел прочь.
Но тут Раймундо Вебер окликнул его:
— Эй!
Юноша вернулся к двери.
— Что там у вас?
— Где?
— Вон в том футляре.
— Да ничего особенного. Скрипка.
Вебер торопливо сунул ключ в скважину. И отворил дверь.
— Скрипка?
Он схватил юношу за руку и пожал ее.
— Значит, вы играете? — воскликнул он.
— Да.
— Та-та-та-таааа…
Вебер стоял на тротуаре, напевая какую-то мелодию и гримасничая.
— Та-тааа…
И он вопросительно взглянул на скрипача.
— Та-та-та-таааа… Узнаёте?
— Шостакович, — сказал молодой человек.
И Вебер бросился обнимать его.
— Вы русский? — спросил он.
— Да.
— Пошли!
Кротиха увидела, как монах впустил юношу и увел его в часовню. Там он снова вскарабкался на свою скамью и заиграл мелодию.
— Вынимайте скрипку!
Они играли вместе целый час.
Это походило на деревенскую ярмарку где-нибудь в Сибири. От такой музыки даже молитвенные скамеечки, и те готовы были пуститься в пляс. Наконец Вебер, обессилев, свалился на пол и заснул прямо на педалях органа.
А Кротиха не спускала глаз с молодого скрипача.
Он уложил инструмент в футляр, убедился, что Вебер крепко спит, вытащил у него из кармана связку ключей и вышел из часовни. Подойдя к невысокому зданию во внутреннем дворе, он отпер дверь самым большим ключом и поднялся на второй этаж.
Кротиха наблюдала за ним, перебираясь с крыши на крышу.
Вскоре юноша спустился, открыл зарешеченную дверь и вышел на улицу.
Кротиха шла по пятам за молодым музыкантом. Она проводила его до самого коллежа; на следующий день точно так же проследила за ним, когда он отправился на похороны отца Жана, а позже, к вечеру, в отель «Риц».
Там она узнала, что его зовут Андрей, что он работает на некоего Бориса Петровича Антонова и, как она, разыскивает Ванго.
Кротиха возвращалась к себе на крышу очень довольная. Теперь она напала на след. Этот след назывался Андреем, студентом консерватории. Кротиха знала его голос, его адрес и имя его шефа…
В тот вечер она еще не осмелилась признаться самой себе, что этот «след», с его скрипкой, растрепанной шевелюрой, грустными глазами и красивым лицом северянина, заставляет ее сердце пускаться в бешеный галоп.
Эоловы острова, 1 мая 1934 г.
Ванго высадили на островке Басилуццо. Он сразу же узнал этот утес, нависший над морем между вулканом Стромболи и островом Панареа.
На рассвете он окликнул рыбаков, которые прочесывали прибрежные скалы, вылавливая на мелководье между камнями рыб и осьминогов.
Эти люди даже не спросили, что он тут делает. Просто посадили его среди корзин с уловом.
Один из них стоял на носу и пел.
Слушая их разговоры, чувствуя покачивание лодки на волнах и вдыхая запах ее просоленного дерева, Ванго наконец осознал, что вернулся на родину.
Рыбаки жили на Липари и привезли его на этот большой остров.
Там он сел на пароход, регулярно ходивший до Салины. На палубе яблоку было негде упасть. Ванго притулился за спиной какого-то человека, спавшего на своем чемодане. Вдали на горизонте медленно поднимались две вершины его острова. Ванго пробрался в трюм; здесь он был единственным пассажиром без багажа; все остальные везли огромные узлы со съестными припасами и разными скобяными товарами. Некоторые из обитателей острова собирались безвыездно жить на нем до самой осени и запасались всем этим добром впрок, на три-четыре месяца.
Судно обогнуло карьер, где добывали липарийскую пемзу. Дальше оно попало во встречное течение. Этот переход показался Ванго томительно долгим.
А ведь его островок был совсем близко, прямо за большим квадратным парусом, вяло полоскавшимся под ветром.
Ванго сидел, обхватив руками колени. Его лодыжка была обвязана легким голубым платком, с которым он никогда не расставался.
За время этого рейса он успел несколько раз мысленно проиграть сцену встречи с Мадемуазель.
Он знал, что она не станет его упрекать: просто обнимет, прильнет к его лицу влажной от слез щекой, потом отстранится, чтобы посмотреть, как он вырос, пригладит ему волосы, извинится за свой небрежный наряд, поставит на стол тарелку и стакан, скажет, что у нее «случайно» остались в теплой печке картофельная запеканка и сладкое печенье, добавит ко всему этому ласковое словечко на одном из ее любимых языков и тут же вслух укорит себя за эту вольность — ведь он уже не ребенок.
Она сделает все, чтобы не дать ему попросить прощения за долгое отсутствие, за то, что в эти пять лет он прислал ей всего четыре весточки — четыре письма без обратного адреса, состоявших всего из нескольких слов:
Мадемуазель, я постоянно думаю о вас.
У меня все в порядке.
Обнимаю.
Четыре записки, скупые, как письма с войны. Доброго здоровья, хорошего настроения.
Ванго шел по жизни, стирая за собой все следы. Другие называли это паранойей, а он — способом выжить.
В этом он походил на индейцев сиу с Великой равнины, которые тащили за собой, в пять рядов, ветви с густой листвой, чтобы замести следы.
Он надеялся защитить Мадемуазель тем, что ничего ей не рассказывал.
Благодаря этому молчанию они никогда не доберутся до нее.
Те, кто преследовал его уже пять лет.
Те, кто желал ему смерти.
Те, кого отец Жан называл его «болезнью» и кто прикончил отца Жана.
Однако на площади перед собором Парижской Богоматери все изменилось. Тысячи людей видели, как пули крошат камень вокруг него.
И Ванго хотелось закричать во весь голос: «Вот, смотрите! Смотрите! Разве я сумасшедший? Они существуют! Они здесь!»
В какой-то миг там, наверху, он даже раскинул руки, готовясь получить пулю в самое сердце, чтобы на нем остался след, вещественное доказательство, которое хирург мог бы извлечь из его тела и бросить на стол. Но тут произошло нечто невозможное. Он увидел перед собой ласточку: она медленно подлетела к нему, едва взмахивая крыльями, почти замирая в воздухе, на что не способна ни одна ласточка в мире.