– На фига она мне сдалась-то? (спросил он грубо).

– Что я, мальчик, который об индейцах сказок начитался?

– Ну, потрясающая страна: огромная, величественная…

– Вранье это все! (сказал Колян сурово). – Нет никакой такой Америки, придумали ее.

– Один философ тоже так считает (имелся в виду Бодрийяр, о чем Коляну я сообщать не стала).

Дальше Колян сказал в точности то, что говорил Бодрийяр, хотя Колян вовсе как бы не философ и вообще прочитал в своей жизни максимум пятьдесят книжек (тоже немало, один знакомый ровно две прочел).

– Я ж тебе говорю – всё это враки, Америка там и тэ дэ… Это не страна, а большая декорация (Бодрийяр слово в слово так говорил). Похоже на задник в ТЮЗе, где я одно время рабочим сцены ошивался. Вроде из зала смотришь – пейзаж там, улицы, дома, а подойдешь поближе – пшик…

Хорошо быть европейцем

– Хорошо, наверно, быть европейцем? (спросил меня Колян). – А американцем еще лучше, наверно?

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, идет такой европеец типа по аэропорту, я в кино видал: чистый, помытый, хорошо прикинутый, с бабой такой худой на каблуках – и никто ему не орет: давай быстрей, куды прешь?

– И?

– Потом – фигак! – заезжает на нехилой тачке с этой бабой к себе в особняк, наливает вискаря, ну и все такое… Баба, правда, кожа да кости, но все равно: красиво!

– Понимаешь, он за этот особняк платит всю жизнь, а потом еще его дети платят.

– Да ты че?

– И встает в шесть утра, и работу боится потерять.

– Ну, дела… И баба, что ли, пашет с шести утра?

– А как же! Особняк-то нужно содержать!

– А! В кино об этом ни гугу… Только тачка, вискарь, баба ниче так… Вискаря выпьет и красиво ее укладывает на койку такую широченную.

– За это все платят ежедневным тяжким трудом.

– Да ну! Тоска! Только настроение мне испортила. Я теперь, когда буду смотреть фильмы про такое, все время буду думать: щас он ее завалит то да се, плюс он выпимши, а утром в шесть – оп-па! Я вот в 12 встаю…

– Так ты счастливее!

– Да? Я и не подумал про это… И правда, на фиг мне этот особняк и эта худая в койке, если потом вставать?

Че хочу, то и ворочу

Встретила как-то во дворе Коляна.

Колян говорит:

– Ты куда это вчера с мамой шла, такие обе нарядные?

– В оперу.

Колян присвистнул:

– Да ну? Я думал, туда только начальство ходит: типа начальник там газа и нефти с женой.

– Нет, почему? Не только начальство.

– И че за опера была?

– «Дон Жуан».

Колян опять присвистнул:

– Че, прям опера про ходока этого?

– Причем Моцарта самого, заметь.

– И он прям поет, как он этих баб… ну тово самого?

– Ну, не совсем. Но в принципе, да. Поет, что любит всех женщин…

Колян почесал в затылке.

Потом говорит:

– Был у нас такой, Михалыч. Ни одной юбки не пропускал. В гараже вместе трудились. Так он с вечера шары зальет и какую-нить шалаву непременно ухайдакает, а потом с утра напевает. Он мне говорил: это чтобы похмелья не было. И пел – и неплохо пел, кстати, с утра-то, когда у всех башка раскалывается. С бодуна-то… А он – пел. А этот Дон Жуан он тоже, что ли, чтобы похмелье не мучило, баб – тово?

– Не, он из принципа… Мол, че хочу, то и ворочу, и все вы мне не указ.

– Михалыч! Точно он! Он жене тоже говорил: отвяжись, мол, гусеница, че хочу, то и ворочу! Все жён боятся, а Михалыч лихой был!

– Понимаешь, Колян, Дон Жуан бросил вызов самому Богу…

– А Михалыч – жене! Эт пострашнее Бога будет… И бугру нашему. Иди ты, говорит, в жопу со своими нотациями, че хочу, то и ворочу!

– Надо оперу про него написать (говорю я). – Так и назвать – «Че хочу, то и ворочу».

– Лучше – «Дон Михалыч». Композитор типа Хренников.

– Он уж умер.

– Жаль. А то бы про Михалыча налудил бы оперу.

– Ага.

– Не хуже этого твоего Моцарта было бы…

Карлики и америкосы

Как-то Колян сказал Петровичу:

– У нас все пьют, все, даже дети вот пьют. Мне один мужик рассказал, что где-то там в глубинке видел пьяных детей.

Петрович (настроенный патриотически) возразил:

– Дык это не дети были.

– А кто же?

– А карлики, лилипуты которые.

– ?!

– Ну да, мне вот тоже один мужик рассказал, что в одно время начали бабы рожать сплошных карликов. Так вот, их отнимали у них или они сами их в роддоме оставляли – и в дальние эти деревни отправляли. А теперь америкосы гонят, что мы все – алкаши, вплоть до детей…

– Да какие америкосы еще! Ты хоть одного живого америкоса-то видел?

– А ты?

– Я? Я-то видел, я на Красной площади в ГУМе грузчиком работал: там они все время шлялись.

– И че? (подозрительно спросил Петрович).

– Да ниче вроде – вежливые такие…

– Придуриваются (произнес Петрович убежденно). – Разведывают че-та. Просто так не приедут: на хрен им эта площадь сдалась?

Тут я вмешалась (мы вместе стояли, курили).

– Точно (говорю и подмигиваю Коляну). – Они за нашими карликами охотятся.

– А я че говорил? (торжествующе сказал Петрович). – Вон тебе и журналист говорит…

Колян растерялся:

– А зачем им наши карлики?

– А чтобы их спаивать и в нашу глубинку потом засылать!

– Погоди (сказал логичный Колян), – ты ж говорил, карликов из наших роддомов в глубинку отправляют?

– Да мало ли че я говорил! Откуда я знаю, че они с нашими карликами могут сделать? Сволочи они, вот и всё!

Петрович даже сплюнул на асфальт.

Тут во двор выползла консьержка Люба и говорит:

– Че ты тут расплевался, козел? Здесь культурные люди живут!

Петрович сказал подобострастно:

– Дык и я о том же: не чета этим америкосам…

Люба вдруг согласилась (хотя Петровича терпеть не может):