Тут в палату зашел полуголый мужик и говорит:

– Зато вот меня взяли. Меня Василием зовут (он галантно ко мне наклонился). У меня – видите – ребра сломаны: а я в очереди стоял. И вот дождался. И все благодаря вам!

Я удивилась: при чем тут я?

А Василий говорит:

– Они все утро кричали: щас писательница придет, рассказы будет читать! И по этому поводу бутылку припасли. Но не дождались вас и сами выпили. А тут пришел главврач и сказал, что ему тут пьяные не нужны. Они стали оправдываться, что ждут писательницу, а главврач покрутил пальцем у виска, сказав, что Донцова по палатам не промышляет, и всех выпер. Честно говоря, я им тоже не верил: а оказывается, вы и правда пришли.

Мамаша инвалида посмотрела на меня внимательно и говорит:

– Вы че, и правда этим алкашам свои рассказы хотели почитать?

Я кивнула.

– Про че рассказы-то хоть? Про любовь они не любят…

– Да не, не про любовь. Скорее, про жизнь.

Инвалид со своей кровати тут же откликнулся:

– Вы же говорили, что там и про пьянку будет?

Мамаша поджала губы и говорит:

– Все ясно. Одна шайка.

Василий вдруг говорит:

– Оставьте мне почитать. Я книги люблю. Пикуля всего прочитал.

Я говорю:

– На Пикуля я мало похожа.

– Эт точно (произнесла мамаша с презрением, окинув меня взглядом).

– Разберемся (сказал Василий). Я вам завтра верну ваши рассказы.

II. Пушкина жаль

Назавтра я, посетив маму, пошла к Василию забрать свои листочки. И у нас с Василием состоялся такой разговор.

Василий, которому «Иваныч зачем-то ребра поломал кочергой на даче после пяти бутылок беленькой», встретил меня холодно.

– Ну как? – спросила я из чистого любопытства, поняв по его виду, что мои рассказы не произвели на него особого впечатления.

– Если честно, – сухо произнес Василий, – так себе. Не понравилось. Пикуль лучше пишет.

– С Пикулем, конечно, мне трудно тягаться, – согласилась я.

– В том-то и дело! – вдруг обрадовался моей скромности Василий. – Пикуль, он пишет… ну… в общем… ну… как это сказать?

– Возвышенно? – подсказала я.

– Во! Серьезно он пишет, про исторических персонажей всяких там, царей и прочее. А вы про каких-то алкашей типа Иваныча, который мне ребра зачем-то переломал. А этот Колян ваш – вообще какой-то несусветный (он так и сказал – «несусветный»). Че ему надо-то? Какую-то херню несет, разве что не дерется, как Иваныч… Философ, ептить… Кому это надо – еще и читать про это? Такого и в жизни навалом. Я вот и фильмы не люблю про деревню – ну ее! Все пьяные и дерутся: что хорошего-то? Я вот механик, на работе меня уважают, даже бригадиром одно время был. Сам я не сильно пьющий и этого беспредела не люблю… А у вас, к примеру, соседи зачем-то подрались в день рождения Пушкина. Мне даже Пушкина стало жаль – как и участковому, про которого вы пишете: я все внимательно прочитал, я человек обстоятельный. Прав участковый: могли бы хотя бы в его день рождения драться не так сильно или вообще не драться. Безобразие!

– Ну, хоть что-то понравилось? – спросила я с робкой надеждой (кстати, я не смеюсь, мне важно, чтобы простому человеку было понятно).

– Одна вещь, – сказал Василий задумчиво. – Про этого министра, который хуй запретил. Я даже вслух прочитал: все смеялись, хотя (Василий покосился на кровать у окна, где дремал какой-то старик, и перешел на шепот) – Лексеич серьезную операцию перенес, и лет ему немало…

Тут при упоминании своего имени проснулся старик Лексеич и сказал:

– Про министра – прально! То, что водка подешевела, – это хорошо, а вот что слово запретили – эт как? Правильно написали! Надо запаковать в конверт и в министерство это выслать! Или прямо Путину! Что, Путин, штоле, не матерится? Уверен, что матерится, и еще как! Наш человек!

– Он все больше намеками, – сказала я. Вместо этого слова говорит про половые органы дедушки. Или иногда – бабушки.

– Не слыхал, – сказал Лексеич солидно и с какой-то даже обидой за Путина. – Правда, и мата от него не слыхал. Может, он только между своими?

– А у вас есть рассказы про Путина? – спросил Василий.

– Есть. Но такие… критические как бы… Типа иронические. Как, помните, у Зощенко Ленин ел чернильницы…

Василий рассердился:

– Как это можно есть чернильницы? Чушь какая-то! Не смешно. Человек государством руководит, а вы смеетесь. Нехорошо.

Тут пришла медсестра и говорит:

– Ложитесь. Штаны снимайте. Уколы делать будем. А вы, женщина, рассказывайте в другом месте о том, кто ест чернильницы, а кто – нет (она слышала конец разговора). Больница – дело серьезное. Шутить будете дома.

Депардье против тунеядцев

«Белорусские тунеядцы» (вон почему-то Депардье на них ополчился, поддержав закон об их штрафовании) звучит так же абсурдно, как, например, «туркменские водолазы».

– «Казахские графоманы» звучит более органично (сказала мама и посмотрела на меня выразительно).

Приключения красного чемоданчика

Ехала в маршрутке – с красным чемоданом.

Чемодан я поставила впереди, около шофера, – так он и стоял, одинокий бесхозный красный чемодан.

Тут зашла активная тетка и говорит:

– Чей чемодан?

– Мой, – сказала я.

– А в нем что?

– Книги.

– Какие еще книги? – спросила тетка подозрительно.

– Одинаковые.

– Одинаковые книги в одном чемодане?

– Ну да, – сказала я. – Хотите покажу?

– Давайте, – сказала тетка.

Я открыла чемодан, и тетка увидела три мои одинаковые книги.

– А зачем одинаковые? – спросила она в недоумении.

– А вдруг у них есть какое-то отличие? Вот я их и сверяю.

Тетка как бы незаметно покрутила пальцем у виска.

Потом спросила:

– А про что книги-то?

– Про разное.

– Одинаковые книги про разное? – спросила тетка, явно довольная тем, что поставила меня в тупик.

– Но это же лучше, чем разные – про одинаковое, – произнесла я раздумчиво-философски.

– Не спорю, – вдруг согласилась тетка. – А кто такая эта Диляра Тасбулатова?