Бомж вдруг осекся и умолк. Поскреб когтями в своем тряпье, выудил очередной чинарик и, раскурив, принялся пыхтеть.
Валера долго не произносил ни звука. Исподлобья буравил презрительным взглядом путаные космы кандидата философских наук. Через пару минут все же обронил:
– Ну и как, получил ты повышение по табелю... сволочь?
Бомжик лишь вздохнул. Не ответил. Падшая сука, зализывающая свою вонючую совесть на нарах, прикинувшись отщепенцем. Дерьмо.
Наверное, он вспоминал, как нажимал на спусковой крючок огнемета и длинные струи желтого пламени поджигали мечущихся изнанников. С двумя ногами и руками. Из плоти и крови. Неодушевленных, как гласит молва...
А за прозрачными перегородками, среди мягкой, посаженной в асфальт травки, вопила обезумевшая от крови толпа.
«Странно, – как-то отрешенно подумал Рысцов. – Нелогично». Он не понимал, откуда мог знать это, но... ведь ни красного цвета, ни стекла здесь не должно быть. Фантасмагория... Эс запутался в собственных капризах.
Кажется, он еще не решил, кто изнанник, а кто – человек.
* * *
Валера ударил наверняка, не обращая внимания на боль, пронзившую искалеченные ладони. Воздух в камере дрогнул, сгустившись возле его рук.
Вместе с бомжом испарились нары, смрадная ветошь и часть стены...
Таусонский пребывал в бешенстве. В тихом офицерском неистовстве... Они с Петровским и Аракеляном уже больше трех часов ждали возле турникетов на Таганской запропастившегося куда-то Рысцова. Передумали всякое: мало ли что могло случиться с этим обалдуем в новом эсе – непонятном, озелененном, кардинально изменившемся...
– Может, С-визор у него сломан? – осторожно предположил Альберт Агабекович, ежась от прохладного сквознячка.
– Я ему череп сломаю, – злобно набычив широкий лоб, пообещал Павел Сергеевич. – Не ожидал, что так подведет, скотина! Ведь под погонами раньше ходил, должен же ответственность осознавать, так-сяк! – Он помолчал. – А С-визоры мы сто раз перепроверяли...
Андрон лишь неопределенно покачал головой и передернул мощными плечами. В вестибюле станции действительно было зябко. Снизу тянуло прогорклым, сырым воздухом, и летняя кофейного оттенка рубашечка не согревала абсолютно. Босые ноги в легких сандалиях тоже мерзли. Правильно, подобный прикид рассчитан на то, чтобы по солнечным улицам бродить, а не торчать в мрачном желудке заброшенной станции.
«Таганская» была нелюдима. Да что там говорить – пустынна, если такое слово уместно в данном случае. Вокруг валялись опрокинутые лотки, по углам ветерок рассортировал обрывки старых газет и прочей макулатуры, дверь с трафаретной надписью «Милиция и СКС» подгнивающей пластиной лежала посреди вестибюля, снятая с петель. Турникеты замерли, сомкнув резиновые челюсти в мертвой хватке; эскалаторы застыли, на рифленых ступенях и перекрученных поручнях осела пыль, а их железные внутренности, препарированные какими-то особенно жестокими и безбашенными вандалами, были разбросаны возле будочки контролера. Большая часть колбообразных ламп была разбита, но осколков, как ни странно, поблизости не было видно. А плафоны уцелевших светильников оказались почему-то не стеклянными, а пластмассовыми. Аракелян, обнюхавший в первые полчаса ожидания все вокруг, сделал удивительный вывод: здесь вообще не наблюдалось стекла...
Рысцов появился неожиданно. Ворвался в вестибюль и, подслеповато щурясь в полумраке, огляделся. Взъерошенный, затравленный и в то же время какой-то страшновато злой. Облаченный в светло-коричневую хламиду и... тапочки... Глаза его поблескивали сосредоточенно и колко.
– Никто не догадался смастерить факелы? – спросил он вместо приветствия или извинений за опоздание. – Я спички раздобыл и спирт.
У Таусонского от ярости даже дыхание на несколько секунд перехватило – ну и бесстыжий стервец, так-сяк! Опозданец!..
– Это хорошо, что горючее достал, – ответил Аракелян Рысцову. – Я приготовил несколько болванок, но не знал, чем пропитать. Давай зажигай.
– Вниз, – резко скомандовал Валера. – По ходу запалим.
Андрон лишь хищно выгнул бровь, потирая замерзшие ручищи, а Павел Сергеевич наконец обрел дар речи:
– Ты где шлялся, контра мохнатая?! Я ж урою тебя сейчас!
– Вниз! – взорвался Рысцов. – Сейчас здесь все городские конторщики будут! Я шороху у них в кутузке навел!
– Светанулся все ж! – скривился Петровский.
– Конторщики? Кто это? – спросил Альберт Агабекович, подхватывая подрагивающими волосатыми пальцами связку наспех сделанных факелов.
– Менты, – бросил Валера, заскакивая на эскалатор. – Скорее, мать вашу! Чего, околели?
Таусонский выразился крайне ненормативной идиомой, а Андрон пояснил:
– Промозгло тут, гад ты этакий...
В этот момент с улицы донеслись резкие, властные голоса и цоканье копыт.
Рысцов в отчаянии схватился за волосы и выкрикнул шепотом:
– Вы что, идиоты?! Нас всех сейчас повяжут! Вы же не знаете... Здесь такое творится... Быстрей! Вниз! Туда они, пожалуй, побоятся сунуться без подкрепления сильных сшизов!
Первым с места сорвался ученый. За ним, выйдя из ступора, последовали Павел Сергеевич и Петровский.
– Ага, дошло наконец! – с каким-то нездоровым весельем сказал Валера, перепрыгивая через три ступени эскалатора и рискуя свернуть шею в сгущающейся тьме. На полпути он отстановился, тяжело дыша. – Стойте! Да притормозите же! Альберт Агабекович, давайте зажжем факелы...
Судя по голосам, затихшим где-то наверху, преследователи и впрямь не решились спускаться.
На перроне Таусонский слегка успокоился и даже сумел без хлестких комментариев выслушать сбивчивый рассказ Рысцова о его похождениях по Городу на траве. Правда, пару раз он не удержался и выдал в нескольких довольно емких тирадах свои соображения о поведении Валеры...
Пока Аракелян определял, куда двигаться дальше, остальные стояли на платформе и с внутренним содроганием разглядывали колеблющиеся очертания метрополитена. Было жутко: в синеватом, почти не дающем тепла свете факела, пропитанного дешевым спиртом, станция выглядела пугающе неправдоподобно. Темные скульптуры плотоядными птицами таращились с мраморных пилонов и будто бы мигали бездонными провалами глазниц. Своды терялись во мраке, а на освещенном участке стены виднелась часть стрелки, обозначающей следующие остановки кольцевой линии. На рельсах с противоположной стороны замер поезд, слегка высунув тупую морду первого вагона из тоннеля. Стекла и фары отсутствовали, отчего локомотив казался ослепшим и выпотрошенным. Причудливые тени трепыхались на влажном полу перрона и сливались с осязаемой тьмой, охватившей друзей плотным пятиметровым кольцом. Было очень холодно, наверное, градусов семь-восемь выше ноля, не больше – от дыхания шел пар. Каждое движение, шажок, кашель, едва уловимое шуршание издевательски выглядящей здесь летней одежды отдавались перекатистым, шелестящим эхом.