Жарко в зале. Народу – битком. Окна откроешь – комары замучают. От них и будешь все отмахиваться.
В дверь из фойе ломился кто-то. Настойчиво. Так его и не пустили. «Моя не там?!» – кричал оттуда. Кто как не Костя Чекунов. Выходил из зала кто-то – утихомирил. В женском пальто он был или в своей уже одежде?
После кино – танцы. Обычно. И на этот раз под радиолу. У нас в ансамбле «БИС» состав пока не полный – Пашка Сотников лежит в больнице: ногу сломал – в футбол играли. На днях должен выписаться. Ждем. Пластинок много новых привезли – те, кто где учится, – оттуда.
Станцевали раз. Танго. Под песню: Где-то посредине земли люди все мосты развели. Часто пластинку эту ставят. Лариса Мондрус. С Галей. Легко водить ее – чуткая. С меня ростом. Статная. Ухо к уху. Плохо одно, танцующих вот много – теснят с боков и со спины. Но худа нет, как говорится, без добра: прижаться к Гале можно ближе. Я не скажу, что это мне не нравится, – хоть и подружка.
Опять танго. Мануэль. «Молю тебя». Мур-мур-тужур. Песня классная. Еще, говорю, потанцуем? Нет, говорит. Домой ей надо уходить – вставать завтра рано. Мама, мол, с папкой на покос уйдут, ей – управляться.
– Я провожу?
– Ну. Проводи.
Пошли мы. Живет она на Половинке. Между Яла-нью и Колесниковой. Возле Бобровки. Идти чуть меньше километра. Ну, далеко, и хорошо. Поговорить с ней, с Галей, можно – не заскучаю.
Дошли. Возле ворот постояли. Умная. К душе – Марфа Измайловна бы так сказала. Еще была б она, душа-то. К сердцу – вернее было бы сказать. А проще: нравится мне Галя. Глянется, по-старорежимному. Можно во многом ей довериться – не выдаст; в том, что девчонке можно рассказать, – поймет. Не одним днем проверено – годами. Смотрю, вон – стройная. Вот и – коса. А уж глаза – дал промах, только что задержался больше обычного на них вниманием и провалился – как в сквозные. Серого там почти и не осталось – одни зрачки-то, в тонком ободке. Как в омут, в них не затянуло бы. Это я так, лирически преувеличил. Но – как от пропасти – чуть все же отступил.
Правильно, хоть и в шутку, предупреждает нас Артур Альбертович Коланж, наш учитель по истории: «Не заглядывайтесь, ребята, в глаза девушкам – в козликов превратитесь; больше в учебники – прибавится ума».
Комары – озверели. Мне-то – ладно, Гале – в платье. Руками машем, как боксируем, себя при этом больше бьем.
– Мазь, – говорю, – есть. Дать?
– Нет, – говорит, – не надо.
– Пойдешь? – спрашиваю.
– Ага, – говорит.
– Пока.
– Пока.
– Морось у тебя на волосах, – говорю.
– Ну, – говорит. Рукой волос коснулась.
– И у тебя, наверное…
– Как ореол… Да у меня-то…
Попрощались. До завтрашнего вечера. Завтра за мать свою, Наталью Николаевну, в библиотеке клубной сидеть будет. Библиотеку завтра не минуем.
Домой направился. По тракту сначала. Потом – по заулку. Иду. Думаю. Не о Гале. И о ней тоже, в который уже раз за сегодня, в чем-то себя как будто убеждая:
Подружка. Хорошая.
Не забываю и глаза – передо мной, в потемках, вспыхивают – как смола.
Мурава мокрая – блестят, вижу, туфли.
Перепелки поют – в огородах: фить-пи-рю, фить-пи-рю – однообразно. Рыжий говорит, будто поймал он одну как-то. Еще давно, в детстве. Капкан, мол, ставил на крота, а та попалась. Вот уж кто врать-то. Сочиняет.
Лошадь заржала – на Куртюмке. Далеко эхом не разносится. Туман над нею, над Куртюмкой, – сгустившись, низко распластался. Глазами лошадь поискал – нигде не вижу. Иной раз – смотришь – морда возвышается, корпус в тумане. Гремит боталом. Спутаная: всю траву вокруг себя до комлей выщиплет и, резко вскинувшись передними, в путах, ногами, переместится неуклюже – при этом топнет гулко, слышишь, и селезенкой вроде хлюпнет. И не селезенкой, может, вовсе, а водой под копытами – земля той сильно напиталась.
Ночь надвигается – темнеет. Не морок, было бы еще светло.
В избу не стал заходить. Снял только, прокравшись, в сенях с гвоздя плащ папкин, офицерский. Нет у плаща рукавов – для рук в нем прорези.
Выгнал тихонько из гаража мотоцикл, потом – из ограды. Ворота распахнутыми оставил – Колян закроет. Покатился с горы, внизу уже запустил на ходу двигатель – чтобы папка и мама не услышали. На самых малых оборотах – не газую. На всякий случай. Следом за мной не побегут, конечно, останавливать меня не станут, но – знать лишнего не будут, и спать будут крепче.
На тракт по безлюдной сейчас Александровской улице выехал. Направо вырулив, направился в Черкассы.
Включил фару. Сечет дождик в ее ярком свете, косой, не крупный. Влажнит лицо, как мокрым полотенцем, – радостно.
Сильно не разгонишься – лужи. Не объезжаю их – по ним. Вверх только, чуть ли не к самому крылу, ноги задираю – чтобы не зачерпнуть в туфли, их не испачкать.
Минут сорок-пятьдесят ехать, с такой-то скоростью, а хочется быстрее. Я, как и папка, терпеть не умею. «Тебе, Коля, – говорит папке мама, – надо уж так: скорее пули быть у цели… как запечет-то… в одном месте». И мне так же. У меня ли.
Как ни противилось мне время, все же доехал:
Вот и Черкассы – лес расступился – показались.
Свернул с тракта. Подрулил к Таниному дому – помню, где он расположен. Остановился неподалеку.
Не стал сразу сигналить. Уже потом, когда чуть успокоился, – как будто есть для беспокойства у меня какая-то причина. Но никакой ведь.
– Да, я спокойный?.. Ты спокойный.
Не совсем.
Скрипнула дверь. Не тут же. Умру, думаю, пока дождусь. И что такое?.. Вроде и радость, и теснит.
Открылись ворота. Вышла. По контуру узнаю – Таня. Стоит на месте.
Поставил мотоцикл на подножку. Иду к ней. Ног не чувствую – будто на крыльях.
Приблизился, вижу:
Улыбается, и на щеках ее точку с запятой уже можно разглядеть отчетливо – ямочки.
– Здравствуй, – говорю. Слышу себя – не мой как будто голос.
– Привет, – говорит. Ее голос – красивый. – Я не ждала тебя сегодня.
– Значит, не рада?
– Рада, – говорит. – Только поздно… Я уже спать легла, чуть не уснула.
– В кино, – говорю, – ходил. И раньше бы не смог… – Чуть не сказал: не отпустили бы.
В резиновых сапогах Таня. Женских. В халатике. Не платье – если на пуговицы впереди по всей длине застегнуто, – и мне понятно.
– А какое кино? – спрашивает.
– «Анжелика и король», – отвечаю.
– А, слышала, – говорит. – Посмотреть стоит?
– Стоит.