Я это уже где-то видел. Я этим уже когда-то был…
Опять подо мной ходил ходуном конь, скачущий во весь опор. Подрагивала недоступная линия горизонта, манила… И колонны вооружённых всадников, ползущие на приманку лязгающими жирными змеями. Я был военачальником… И последнее, что я помнил: серьёзное недовольство какими-то двумя пришлыми людьми. У них были туманные, сбивчивые речи и очень бледные лица! Мне даже показалось, что я слышал имя одного из них, звучанием напоминавшее слово «укус». Что-то типа Куус или Кусм…
Это ощутимое недовольство встряхнуло меня и разбудило. Придя в себя, я лежал, напряжённо сканируя окружающее пространство, и мысленно чертыхался.
«Бледнолицые! Ба, знакомые всё оттенки лиц… Резиденты. Это ж как меня наяву достать надо было, чтоб ещё и сниться?! А вот имечко-то не соответствует, мои совсем по-другому представлялись».
Близлежащее пространство мне пока ничем не угрожало. Я привёл себя в порядок и условным стуком призвал к себе Митрича.
Тот явился минуты через две — надо понимать, проникся ответственностью и соблюдал все мыслимые меры предосторожности. Его плутоватой улыбочки не было и в помине. Вполз на полусогнутых, воровато оглянулся и старательно доложил, копируя военных:
— Тут эта… Алексей… пару часов назад басурманам ещё подкрепление прибыло. Сила-силенная… Все на лошадках. Я до стольки и считать-то не умею…
Я жестом успокоил его. Усадил рядом с собой.
— Митрич, не бзди, наших всё равно больше! Ты лучше… расскажи-ка мне, что тут у вас творится. Как себя французы ведут по сёлам… чего людишки бают?
Хмурый крестьянин сначала комкал фразы, выстраивал их коряво, будто по принуждению. А потом ничего — завёлся и речь потекла.
Из его подробного рассказа я узнал многое…
Когда прошёл слух о взятии Смоленска и о тех бесчинствах, что творили басурманы — крестьяне затаились по своим подворьям. Подвоз продуктов в город почти прекратился. Из уст в уста передавались страшные свидетельства очевидцев о лютом поругании врагами храмов Божиих.
Православные церкви и монастыри повсеместно были обращены в тюрьмы, конюшни, пекарни и склады. Ненависть к захватчикам усилилась безмерно, когда, не дождавшись поступлений продовольствия, французы принялись формировать специальные команды, чтобы разыскивать съестные припасы и фураж по помещичьим имениям и деревням. Всё чаще и чаще крестьяне стихийно нападали на мародёров, а когда к этому подключились и помещики, принявшиеся вооружать своих людей — всю губернию охватило народное восстание. Внешне, причём, это не очень-то бросалось в глаза. Многие из крестьян даже толком не понимали — то ли их кто-то направляет, то ли они сами такие герои, защитники родной земли.
Я остановил Митрича и напомнил его же слова:
— Подожди, друг мой ситный. Не части так… Ну-ка, поясни свои недавние слова… когда ты спрашивал, чьих я буду — из Василисиного воинства или… из гусар? Это каких таких гусар ты имел ввиду?
Словоохотливый крестьянин тут же перестроился и продолжил рассказ:
— Наше Забродье-то, в аккурат, расположено в паре вёрст от столбовой Смоленской дороги. Ежели проехать вперёд по тракту, через пятнадцать вёрст попадёшь в сельцо Андреевское. Там у меня свояченик Прохор с семейством проживают. Так он мне и сказывал, что второго дня объявился у них посыльный от партизанского главаря… а может, и сам главарь… кажись, Давыдовым того кличут. И будто бы он большой гусарский чин носит, а сюда самочинно государем послан — мужиков на войну подымать… Вот его воинство мы и называем «гусары». А в тот раз он, стало быть, мужикам андреевским таковы слова говаривал, излагал как царёву волю: «Коль к вам французы всё ж таки пожалуют — примите их дружелюбно. Поднесите с поклонами всё, что у вас есть съестного. Поклоны они понимают лучше слов, потому как русской речи не ведают… А особенно рьяно подносите питейного. Уложите спать пьяными, а когда приметите, что они точно заснули, бросайтесь все на оружье их… Они его обыкновенно кучею в углу избы иль на улице ставят под приглядом постового. А уж набросившись — свершите то, что бог повелел свершать с врагами христовой церкви и отечества нашего. Истребив их, закопайте тела в хлеву, в лесу или в каком-нибудь непроходимом месте… » Строго-настрого наказывал — беречься, чтобы место, где тела зарыты, не было приметно через недавно вскопанную землицу. Для того советовал набросать на него кучу камней, брёвен, золы или другого чего. Всю добычу военную, как мундиры, шапки и протчее, всё сжигать иль зарывать в таких же местах, как и тела французов. Эта осторожность оттого надобна, что другие басурманы, верно, будут рыться в свежей земле, полагая отрыть в ней или деньги, или ваше имущество… но, отрывши вместо добычи тела своих сотоварищей и вещи, им принадлежавшие, вас всех побьют и деревню пожгут. Вот так-то. А старосте наказал иметь над всем сказанным надзор… И чтобы на дворе у него всегда были наготове три иль четыре парня, которые, завидя многое число французов, садились бы на лошадей и скакали врознь искать партизан — и тогда они придут, дескать, к нам на помощь… А в конце обратил сей гусар свой взор к небесам, помолчал и молвил, что Бог велит православным христианам жить мирно между собою и не выдавать врагам друг друга, особенно чадам антихриста, которые не щадят и храмы Божии. Ещё велел передавать сказанное всем соседям нашим…
Я устало махнул рукой — вопросов у меня больше не имелось. Ни о какой инсценировке не могла идти речь — это была самая что ни на есть реальная реальность.
Чувство необратимости ситуации навалилось как смертельная усталость. Будто я без снаряжения и кислорода почти вскарабкался на Эверест, а в метре от края вершины сорвался и покатился вниз.
— Всё правильно, Митрич. Истинная правда. Зовут его Давыдов Денис Васильич. Это самый геройский гусарский полковник из всех, что я знаю. А ещё — мой начальник. Так что я тоже из гусар, токмо служу в… таком особом отряде, потому и форма такова.
… Вечер пришёл незаметно. Как осознание: ПОРА!
Итак, нужен чужой разговорчивый «язык».
Он был нужен мне просто позарез. И я его добыл! Как? Ну, это-то как раз и неинтересно. Всё прошло по-будничному, словно на тренировках. Тем более, что мы были в неравных условиях. Враги меня не видели, а я их — очень даже отчётливо. Насколько позволял мой бинокль «Зевс», переведённый в режим ночного наблюдения. Минут двадцать я выбирал будущую жертву, водил вооружённым взором по передвигающимся багровым силуэтам, и наконец остановился на одиноком воине, поспешно седлавшем коня.
«Куда, куда на ночь глядя?» — вопросил встрепенувшийся во мне Антил.
«Сейчас спросим», — степенно ответил я ему.
А дальше — немного ползком, немного бесшумным шагом. Бросок и… удар! И «отъезжающий в неведомую даль» отъехал внутрь себя. Тело мешком повалилось на землю, правда бесшумно — в последний момент я заученным движением руки подхватил его.
Лошадь всхрапнула, шарахнулась в сторону, поскакала прочь — на пустырь.