— Странная девушка, — пробормотала я себе под нос, подсчитывая при этом количество слоев одетого на мне. Их число сильно переваливало за три.
Девушка в это время пыталась засунуть в рот Амелина подушечку жвачки, но тот решительной рукой пресек ее фамильярность. Потерпев неудачу, она, ничуть не обескураженная его холодностью, положила жвачку в свой собственный рот и принялась энергично пережевывать. Челюсти ее ходили с угрожающей для ее зубов скоростью. Тщательно размягчив резину, она принялась выдувать шикарные пузыри, один громаднее другого. Я с интересом наблюдала за ее опытами, ожидая результатов. Они не заставили себя долго ждать. Самый громадный пузырь лопнул, залепив ей все лицо вплоть до бровей, и, пока она отдирала его, над ней дружно хохотали все присутствующие. Зрелище было до того забавное, что я и сама не выдержала и тихо захихикала. Девушка ни капли не обиделась на насмешки своих знакомых и сама смеялась громче всех. Развалившись на стуле в раскованной позе, она принялась вытягивать резинку изо рта на расстояние вытянутой руки, а потом заглатывать ее обратно на манер макаронины. Эти ее действия не вызвали восторга у крепыша. Он грозно глянул на нее — одного взгляда оказалось достаточно, чтобы призвать к порядку распоясавшуюся красотку.
Взгляды, которые девушка бросала на Амелина, невозможно было истолковать двояко. Что именно чувствовал к ней сам Амелин, сказать трудно. Она же была влюблена в него по самую макушку. Но, видимо, именно сейчас ее чувства не вызывали в нем страсти, потому что в ответ на ее подмигивания он только недовольно посмотрел на нее. Но взгляду его не хватало суровости, и процент любви в ее глазах не уменьшился. Ей любовь не была к лицу. Она сразу теряла большую часть своего шарма, который заключался в некоторой вульгарности, раскованности, сквозившей во всех ее членах, и искрометного веселья, исходившего от нее. Когда же она смотрела на Амелина, она скромнела, всем видом показывая, что из них двоих он один заслуживает внимания, и старалась вести себя хорошо, что совсем ей не шло. Блеск елочной мишуры затмевался более сильным светом, начинавшим исходить от нее, когда она убеждала своего кумира или просто любовалась им. Но Амелин не реагировал сейчас на ее сияние, потому что ему было не до того. Он настороженно следил за малейшим движением крепыша, вновь заходившего по комнате.
Сама комната меня, попросту говоря, убила. Она, похоже, была гордостью своего хозяина. Вся мебель подобрана с большим вкусом и, насколько я могла судить, сделана из карельской березы. Во всяком случае, она была тепло-золотистого цвета с крохотными черненькими прожилками, располагавшимися по всей полированной поверхности. Здесь был овальный обеденный стол с несколькими стульями, на которых, собственно, вся компания и разместилась. Шкаф с книгами, чьи названия я не смогла бы даже при желании рассмотреть, стоял у стены. Ковра на полу не было, зато был паркет, выложенный не просто полосами, а узором. В нем затейливым образом чередовались темные, светлые и почти белые дощечки разных форм и размеров. Подобную красоту я встречала только в музеях, да и то не во всех. Паркет на даче и сам по себе был весьма подозрительным фактом, а плюс к этой шайке-лейке, окопавшейся здесь, приобретал совсем уж уголовный оттенок.
Вняв гримасам Наташи, которые она строила мне уже давно, я великодушно уступила ей место и позволила вдоволь насладиться созерцанием компании, разместившейся в комнате. Пока она любовалась, моя голова в срочном порядке обдумывала новый план. Он отличался большой дерзостью. Я приняла за точку отсчета то, что нам ничего не слышно из разговора подозрительных людей в доме, а услышать хоть что-нибудь необходимо. Поэтому единственным возможным выходом из положения было прямое проникновение в дом. Разумеется, без ведома обитателей. Кажется, я слегка сошла с ума от голода и холода, если мне в голову полезло такое, а мысль о том, что скоро я окажусь в тепле, перевесила все соображения, которые могли быть выдвинуты против этого рискованного плана. Вывела меня из задумчивости Наташа, оказавшаяся вдруг рядом.
— Входная дверь, должно быть, заперта, — бросила она, избегая при этом смотреть на меня и пряча глаза.
Я предпочла промолчать и послушать продолжение, так как предчувствовала, что сказала она это не просто так.
— Придется попробовать, — нерешительно продолжила Наташа. — Но если нам не удастся проникнуть через дверь, то найдется же тут хоть какое-нибудь отверстие, годное для того, чтобы через него пролезть внутрь.
Я хранила гробовое молчание, потому что была сильно занята — просчитывала вероятность попадания в лапы этим типам. Цифра выходила не очень утешительная. Примерно пятьдесят на пятьдесят.
— Я не предлагаю тебе идти со мной, — трагическим голосом продолжала Наташа, — так как не могу просить тебя рисковать из-за моего любопытства.
Я подумала, что это очень благородно с ее стороны.
— Но ведь ты не позволишь мне пойти одной?! — с трепетом закончила свой монолог Наташа, и в голосе ее мне послышались слезы.
— Ну, вот! И так всегда, — грустно посочувствовала я сама себе. — Сначала вроде никто от меня жертв не требует. Все отлично могут справиться со своими идеями сами, все очень самостоятельны и независимы, но как только на горизонте появляется грязная работенка вроде той, что ты мне предлагаешь, как немедленно раздается: «Ты ведь сделаешь это, а потом и то? Вот и умница, разгребай тут пока, а я пошел. У меня есть еще парочка свежих идей, и их надо срочно обдумать, а то они зачерствеют».
Впрочем, отдаю должное Наташке, которая сама с боевого поста никогда не уходила. Принимала врага на себя, но и мне доставалось на орехи. Я еще понимаю, страдать за свою собственную глупость, но за чужую — это уж слишком. Все эти мысли крутились в моей голове, и я признавала их справедливость, но уже решила идти с Наташей в этот дом. Как я могла поступить иначе? У меня, конечно, есть свои недостатки, но откровенная подлость не в их числе. Разумных выходов из затруднительного положения я могу придумать хоть дюжину, а сделаю все вопреки рассудку, руководствуясь непонятно чем.
— Ты же знаешь, что я пойду с тобой? — обреченно вздохнула я. — Зачем же устраивать этот спектакль?
— Пойдешь, да? — обрадовалась Наташа. — Я уж думала, что на этот раз ты откажешься ввязываться в историю. Я бы тебя поняла. Как сейчас помню, какими словами обзывал тебя тот старичок, которому я кусок мяса за шиворот сунула. Он ведь так и не поверил, что это я сделала. Решил, что тебя выгораживаю. Кстати говоря, почему его ребята тебя тогда не пристрелили?..
Зря она эту историю вспомнила. Тот старичок был большим авторитетом. И в том ресторане, в котором мы подрабатывали с моей подругой, он считался грозой всего общества. Ресторанчик располагался недалеко от нашего дома и посещался всякой шушерой и бандитами покрупнее. По какой-то одной ей ведомой причине, а в том, что причина была, Наташа поклялась потом всеми святыми, она сунула обжигающе горячий бифштекс этому уважаемому бандиту сзади под воротник его смокинга. Причем схватила его прямо с тарелки, которая была в моих руках. И улучила момент, когда рядом со старым бандюгой сидел только один молоденький охранник, да и тот отвлекся на стриптизерш, которые здорово изгалялись в полутьме на сцене. Больше, ручаюсь, куда ни попадя на работе он глазеть не будет. Да и все в ресторане таращились на то место, где работали девочки, и на нас с Наташей внимания не обращали. Все произошло так быстро, что я и рта для удивленного вопля открыть не успела, как уже стояла с пустой тарелкой, а ее содержимое вместе с гарниром, соусом, расплавленным сыром и кусочками ананаса, истекавшими соком, переместилось за шиворот авторитета. Ресторан огласился его обиженным и пронзительным визгом, от которого уши закладывало. Что было дальше — вспоминать не люблю. Все указывало на меня, и подозрения, конечно, пали на меня. Именно я стояла за спиной этого матерого бандюги, и пустая тарелка в быстром разбирательстве была неопровержимой уликой против меня.