Вечером Сазон принес две бутылки водки, закрылся у себя в комнате и не выходил часа три.
Все это время мы молча просидели втроем на диване перед огромной плазменной панелью телевизора. Никто не заметил, что она была выключена.
Только Кармен возилась где-то на кухне.
Наконец, Сазон вышел. Он был абсолютно трезв, несмотря на то, что бутылки на столе в его комнате были пусты. Распространяя дух перегара, он громко сказал:
— Херня все это. Но если этим ментовским козлам охота, чтобы я закопал в землю какой-то заколоченный деревянный ящик, то — пожалуйста, я закопаю. Завтра в пять похороны. Я все организовал и обо всем распорядился. Только зарубите все себе на носу — это не Глеб!
Он резко развернулся, армейским шагом промаршировал в свою комнату, и снова закрыл дверь.
— А вы знаете, — отмерла Генриетта Владимировна, — Сазон прав! Вот мое материнское сердце ну нисколечки не болит! Оно говорит мне, что… сын мой сейчас вовсе не в деревянном ящике!
— А где, бля? — живо поинтересовался Мальцев.
— Не знаю, — сникла Генриетта Владимировна. — Не знаю, но так и быть, пойду куплю себе черное платье. Оно будет меня стройнить.
Я ничего не сказала, потому что мыслящая моя часть сидела на книжной полке.
Кармен-Долорес что-то громко разбила на кухне.
— К счастью, — пробормотал Мальцев. — К большому, бля, семейному счастью.
* * *
Народу на кладбище было немного. Кроме нас пришли два приятеля Бизи, узнавших о его гибели из газет и несколько человек Сазона — пара охранников, да какие-то тетки с цветами.
Мы с Генриеттой стояли чуть поодаль и курили, когда гроб опустили в могилу. Генриетта постоянно кашляла и у меня закралось сильное подозрение, что курила она первый раз в жизни. На ней было сильно декольтированное черное платье и такого же цвета длинные перчатки до локтя.
Когда пришло время бросить на гроб горсть земли, я подошла и швырнула в могилу окурок.
Сазон не подошел вообще.
Мальцев произнес пространную речь об ошибках, случающихся, когда хоронят в закрытых гробах.
И только Генриетта пожала плечами и, прошептав: «Нет, ну ведь там все-таки кто-то лежит!», бросила рукой, затянутой в тугую перчатку, на гроб горсть глинистой рыжей земли.
— Нет, ну вот мое материнское сердце, ну нисколечки… — начала она, но махнула рукой и отошла от могилы.
Словно из воздуха, откуда-то вдруг материализовался взвод автоматчиков и дал в небо залп, распугавший всех окрестных ворон.
На следующий день на могиле появился памятник размером с трехэтажный дом, на котором крупными буквами было высечено:
«БИЗОН ЖИЛ, БИЗОН ЖИВ, БИЗОН БУДЕТ ЖИТЬ!»
Его сделали по эскизу Сазона в какой-то конторе за рекордно короткие сроки и немыслимо большие деньги.
В самом большом соборе города дед заказал по Бизону службу — но не за упокой, а за здравие. Батюшка удивился, но за ту сумму, которую ему предложил дед, сопротивляться не стал и добросовестно исполнил заказ.
Наутро после похорон Кармен-Долорес испекла блины. Наверное, ее научил этому русскому блюду кто-то из сердобольных соседок.
Сазон, заметив на столе тарелку с горкой золотистых блинов, заорал:
— Что-о-о?!! Поминальное блюдо?! В моем доме?! Здесь не помер никто! — Он с размаху метнул стопку блинов в открытую форточку. Не долетев до земли, они развесились на раскидистом дереве, как маленькие флажки, перемежая собой сочную зелень листвы. Пару дней птицы наперегонки с бездомными кошками боролись за право обитать на этих «плодоносящих» ветках.
Мысль о том, что я стала вдовой, категорически не укладывалась в моем мозгу, как только я не пыталась ее туда пристроить, — ни вдоль, ни поперек, ни по диагонали, — никак.
Только на третий день после похорон я вспомнила про Бэлку и позвонила ей.
— Я приеду, — сказала я Бэлке.
— Жду! — крикнула она в трубку.
Я совсем про нее забыла. Забыла, что она наконец прилетела из своих Штатов, забыла, что она просила меня позвонить, забыла, что мы сто лет с ней не виделись, и что только она сможет сказать мне что-то такое, чтобы сознание мое вернулось в тело, и я смогла дальше жить.
Я взяла со стоянки у дома свой заброшенный, позабытый «Харлей» и помчалась по трассе к Бэлкиному загородному дому. Она устроила свою жизнь так, что будучи замужем за главным прокурором этого города, жила отдельно от мужа, имела свой бизнес и полную материальную и личную, женскую независимость.
* * *
— Ты заболела?! — ахнула Бэлка, встретив меня на пороге.
— Не, — замотала я головой. И завыла вдруг:
— Би-изя! Би-и-изя!!! — Я выла, и чувствовала, что сознание возвращается, но жить с этим сознанием совершенно немыслимо и невозможно.
— Что Бизя? Из-ме-нил?!! — ужаснулась Бэлка.
— Нет, что ты, — замахала я на нее руками. — Зачем ты говоришь такой ужас?!! Он просто… просто… поги-и-иб!!!
Я уселась на пол прямо на пороге и, рыдая, путаясь в словах и хронологии событий, рассказала Бэлке обо всем — о свадьбе, о трупах, о спасательной станции, Максиме Максимовиче и его обезьяне, об идиоте-майоре, об аресте, аварии и похоронах. Бэлка уселась рядом со мной и слушала, раскрыв рот и не перебивая.
— Надо держаться, — наконец не очень уверенно сказала она, когда я закончила. — Слышишь, надо держаться! — Она схватила мою руку и, вскочив на ноги, потянула меня в гостиную.
Там царил полумрак и идеальный порядок. Бэлка, несмотря на взбалмошный характер и материальную нестесненность, в быту предпочитала роскоши чистоту. В комнате настежь было открыто окно и свежий вечерний воздух гулял по гостиной.
— Сиди, я сейчас, — Бэлка толкнула меня на кожаный низкий диван, а сама куда-то умчалась.
Я осмотрелась. Зачем я сюда приехала? Попытаться переложить на чужие плечи свои проблемы? Искать сочувствия? Понимания? Зачем они мне?
Жить все равно невозможно.
Я вскочила с дивана, хорошенько разбежалась и… сиганула в окно.
Против своего ожидания, я не ощутила освобождающего чувства полета. Летела я очень недолго и приземлилась, не успев попрощаться с жизнью. Я плюхнулась мордой в какие-то жесткие колючки, перевела дух и громко выругалась.
— Дура! — заорала возникшая в окне Бэлка с бутылкой виски в руках. — Дура!!! Тут же первый этаж! Я тебя лекарство готовлю, а ты в моем доме, из моего окна, на мои розы… Ду-ра! — Она выскочила в окно и плюхнулась рядом со мной на колени, обдирая в кровь о шипы руки. — Ну ты и ду-ура! Знаешь, сколько стоят эти цветочки?
— И знать не хочу, — простонала я. Царапины на лице и руках болели, саднили и кровоточили.