И остался бедный шестиклассник наедине с сыном Ивана Грозного.

Убьет! Прямо сейчас! Вон у него сабля на боку, и рука уже лежит на золоченом эфесе.

– Чего таращишься, прохиндей? – усмехнулся царевич. – Эй ты, из гроба восставший, тебя как звать-величать?

А Ластик и рта открыть не может – челюсти судорогой свело.

Не дождавшись ответа, Дмитрий Иоаннович отвернулся, устало потер глаза и вдруг со вздохом произнес нечто совершенно невероятное:

– Дурдом какой-то. Проклятое средневековье.

В доску свой

Ну вот, сообразил Ластик, это я от страха с ума сошел. И очень запросто, от нервного стресса.

– Приехали, – сказал он вслух. – Кажется, я чокнулся.

Царевич вздрогнул, обернулся, захлопал глазами.

– А? – Он затряс головой, словно отгоняя наваждение. – Ты что изрек, холопишко? – Потер лоб и вполголоса пробормотал. – Ёлки, никак крыша поехала.

– Это у меня крыша поехала от вашего семнадцатого века, чтоб ему провалиться, – объяснил царевичу Ластик, окончательно убедившись, что лишился рассудка. – Вот и мерещится черте что.

Голубые глаза достославного потомка Рюрика моргать перестали, а наоборот раскрылись широко-широко.

– Боже Пресвятый, Pater noster, ну честное пионерское, – забормотал и вдруг как бросится к Ластику, как схватит за плечи и давай трясти. – Ты кто такой? Ты откуда тут взялся?

– Я Эраст Фандорин… из шестого класса… из Москвы… – лепетал Ластик, болтаясь в сильных руках Дмитрия, будто тряпичный петрушка. – А ты-то… вы-то кто? Почему «честное пионерское»?

Царевич выронил шестиклассника, сам тоже плюхнулся рядом, прямо на землю, вытер лоб.

– Мати Божия, свой, советский! В доску свой! «Честное пионерское»? Так я и есть пионер. Юркой меня звать. Юрка Отрепьев из 5 «Б», 78-я школа имени Гайдара, город Киев.

– Имени Гайдара? – удивился Ластик, хотя, казалось, удивляться дальше было уже некуда.

– Ну да. Писателя Гайдара. Ты как сюда попал, Эраст? Ну имечко! Как у актера Гарина. Смотрел «Каин Восемнадцатый»? Зыконское кино!

– Нет, не смотрел. – Про такой фильм Ластик даже не слышал. – Я в хронодыру провалился. Из 2006 года.

– Из 2006-го? – ахнул пионер Юрка. – Здоровско! А я из шестьдесят седьмого, тыща девятьсот. Тоже провалился в эту, как ты ее назвал?

– Хронодыра.

Нет, я не сошел с ума, понял тут Ластик, – мне просто повезло, ужасно, просто невероятно повезло! Недаром я у профессора экзамен на везучесть выдержал.

– Как же ты в нее вляпался? – спросил он, глядя на раскрасневшееся лицо товарища по несчастью. – Случайно, что ли?

– Да не совсем. – Отрепьев сконфуженно почесал затылок. – У нас в Киеве Лавра есть, там музей исторический, знаменитый, слыхал наверно?

Ластик кивнул. Хотел сказать, что в Киевской Лавре теперь не музей, а монастырь, как в старые времена, но не стал перебивать.

– Там пещеры есть, ближние и дальние. Черепушки всякие, трупаки – ужас. Иноков-чернецов там ране погребали, – соскочил Юрка на старорусский и сам не заметил. – Ну вот. Я с Виталькой, это кореш мой, поспорил, что спрячусь там и всю ночь просижу, не сдрейфлю. Пошли мы в музей перед самым закрытием, я в уголке заховался, а Виталька ушел. Договорились, что назавтра, как музей откроется, он первым придет, ну я и вылезу. Я свой фонарь китайский на кон поставил, а он ножик перочинный, с четырьмя лезвиями, отверткой и штопором. – Царевич вздохнул – видно было, что ему и сейчас жалко того ножика. – Остался я один. Когда свет погасили – включил фонарик. Вроде ничего, не страшно, привидений никаких нет. Скучно только. Стал слоняться по лабиринту. Туда залезу, сюда. Потом батарейка села. Полез доставать новую, да возьми и вырони. Она закатилась куда-то, в глубину склепа. Полез я за ней. Шарил-шарил, ползал-ползал, ну и провалился в какую-то яму пылъну да смердячу, – снова выскочило выражение явно не из 1967 года. – Там пылища, кости какие-то, жуть. Я, конечно, здорово перетрухал. Заорал. Кое-как вылез. Иду по стенке, наощупь. Чую, запах чудной, какого раньше не было. Это ладаном пахло, я тогда еще не знал. Вдруг навстречу огонек. Свечка. И видно кого-то черного, в колпаке. Ну всё, думаю, прав Виталька, есть привидения! А оно, привидение-то, тоже меня увидел, да как завопит: «Изыди, наваждение сатанинское!» Это отец Савватий был, келарь монастырский. Мировой старик, мы с ним после подружились.

Юрка расхохотался, вспоминая свой давний испуг.

– Господи Исусе, лафа-то какая – поговорить по-человечески, – блаженно улыбнулся он, хлопнув Ластика по плечу. – Попал я в лето семь тыщ сотое и не сразу сообразил, что за год такой – это я уж потом узнал, что у поляков он считается 1592-ой. Тринадцать лет назад это было… Выходит, я в хронодыру провалился? А я думал, это как у Марка Твена, «Янки при дворе короля Артура». Не читал? Там одного мужика, американца правда, по кумполу стукнули, он очухался – бац, а сам в средневековье. То ли на самом деле, то ли это у него шарики за ролики заехали, непонятно. Классная книжка. Ладно. Попадаю, значит, елки-моталки, в 1592 год. Деваться мне некуда, ни фига не знаю, не понимаю. Короче, остался у монахов. Я в бога, само собой не верю, но постриг принял, наречен иноком Григорьем. Без этого в монастыре нельзя. Пожил в Лавре пару годков, надоело. Захотелось мир посмотреть. Пошел бродить по свету. В Москве жил, в Чудовом монастыре. Не понравилось мне там – несоюзно, душесушно, братия друг на дружку поклепничает. Короче, полная хреновина. Свалил назад в Литву, в смысле не в Литовскую ССР, а это тут Украину так называют – «Литва».

Слушать рассказ было ужасно интересно, да и в самом деле здорово – после долгого перерыва говорить «по-человечески», прав Юрка.

– А как тебя угораздило в царевичи попасть? В шатер заглянул какой-то дядька в ливрее,наверно слуга. Увидел, что государь сидит на земле, обняв за плечо мальчишку в драном кафтане, и обомлел.

– Сгинь, собака! – рявкнул на него Отрепьев. Слугу как ветром сдуло.