К половине одиннадцатого Олег почувствовал, что глаза у него слипаются. Впрочем, с основными уроками он худо-бедно справился. Пожелав родителям спокойной ночи, мальчик уже хотел лечь, когда раздался телефонный звонок.
— Да? — Олег снял трубку у себя в комнате.
— Это Тимофей, — послышался тихий голос на том конце провода. — Долго не могу сейчас разговаривать. Отец через три дня летит в Париж.
— Что? — воскликнул Олег.
— До завтра, — ответили на том конце провода.
— Подожди! — взмолился Олег. Но в трубке уже послышались частые гудки.
— Это не меня? — прокричал из гостиной Борис Олегович.
— Нет. Это Танька, — решил успокоить его сын.
— А чего вы так быстро? — заглянув в комнату, папа увидел, что Олег уже положил трубку. — Поссорились, что ли?
— Нет. Просто спать пора, — объяснил Олег.
Наутро он сообщил новость друзьям. Те были совершенно ошеломлены.
— Вляпались, — сказал Темыч. — Теперь Тимофей Егорович от нас и впрямь не отвяжется, пока мы не спасем его потомков.
— А ты что, не хочешь их спасать? — спросил Женька.
— Хочу, — отвечал ему Темыч. — Только самостоятельно, а не по указанию с того света.
— На тебя не угодишь, — усмехнулась Катя.
— Знаете что, — вмешался Олег. — Нам все равно выбирать не приходится. И в запасе у нас всего двое суток. Потом отец Тимофея улетит.
— Тогда нужно сразу же после уроков бежать к Тимофею, — принял решение Олег. — Только бы у него сегодня снова не оказалось длинного учебного дня.
— А я опять не смогу, — угрюмо смотрел Пашков на Компанию с Большой Спасской. — Предки сказали, чтобы до выходных никуда. Но если вам совет какой-нибудь понадобится, то звоните.
— Пока что звонят оттуда, — указал Олег взглядом на школьное здание.
Друзья побежали в раздевалку. Там, получив в давке изрядную порцию тумаков, они с грехом пополам разделись. Затем ринулись на четвертый этаж.
— Кстати, «Онегина» кто-нибудь выучил? — уже на подходе к родному классу спросил Пашков.
Друзья резко остановились. Только сейчас каждый из пятерых вспомнил, что по литературе им задали выучить к сегодняшнему дню наизусть первую главу «Евгения Онегина».
— Нет, — ответил Темыч, который, несмотря на всю начитанность, вообще очень плохо запоминал стихи.
— Мы тоже нет, — отозвались остальные. — А ты? — посмотрели они на Пашкова.
— Я бы выучил, — с грустью проговорил Пашков. — Но под домашним арестом я вообще уроками не могу заниматься.
— Ясненько, — нараспев произнесла Катя. — Пашков у нас в неволе не размножается.
— Вернее, не развивается! — захохотал Женька.
— Лучше подумайте, как будем из положения выходить, — охватила паника Те'мы-ча. — Сейчас Роман всем нам двоек наставит. А потом бегай за ним, исправляй.
Пожилой учитель литературы Роман Иванович преподавал в две тысячи первой школе с незапамятных времен. И сумел за долгие годы педагогической деятельности привить стойкую нелюбовь к своему предмету множеству поколений выпускников. Нельзя сказать, чтобы благодаря Роману Ивановичу они совсем не читали. Однако к литературным произведениям, входящим в школьную программу, у них надолго сохранялось настороженное отношение. Даже Андрей Станиславович однажды имел неосторожность признаться своим питомцам, что «Роман может кого хотите извести своим занудством». Правда, классный руководитель девятого «В» немедленно спохватился и сказал, что шутит, однако ребята ему не поверили.
Вот с таким противником сейчас предстояло столкнуться Компании с Большой Спасской и Лешке Пашкову. Ситуация усугублялась тем, что Роман Иванович на прошлом уроке предупредил: «Не выучившим первую главу «Евгения Онегина» будут поставлены двойки, правда, с возможностью последующей пересдачи». Тут нужно отметить, что до прихода в две тысячи первую школу Роман Иванович преподавал в суворовском училище, с большим уважением относился к железной дисциплине, а также никогда не нарушал своих обещаний.
— Что делать-то будем? — растерянно проговорил Темыч.
— Может, смоемся? — предложил Женька. — Прогул лучше двойки.
— Заходите, заходите, — прогудел в это время у них за спинами бас Романа Ивановича.
Отступать было поздно. Друзья зашли в класс.
Роман Иванович от мороза раскраснелся, седые курчавые волосы, росшие по обе стороны лысины, казались белее обычного. Настроение у учителя было бодрое.
— «Мороз и солнце — день чудесный», — с довольным видом продекламировал он и уткнулся в журнал. — Итак, мы сегодня с вами читаем наизусть первую главу бессмертного романа в стихах Александра Сергеевича Пушкина «Евгений Онегин», который великий критик Белинский назвал энциклопедией русской жизни.
— Отлилось нам вчерашнее вранье про стенгазету на смерть Пушкина, — проворчал Темыч.
— Молчи уж, — лег на парту Женька, чтобы его не было видно.
— Уверен, — продолжал Роман Иванович, — что многие из вас хотят прочитать сейчас перед классом эти прекрасные стихи.
— Садист, — шепнул Тема.
— Кого бы мне вызвать, — принялся в размышлении водить пальцем по колонке с фамилиями учеников Роман Иванович.
В девятом «В» повисла напряженная тишина. Добровольцев не было.
— Ну что ж, начнем, пожалуй, с Мартынова, — сказал учитель.
Тема медленно поднял голову. Огромный грузный учитель навис над ним, как статуя Командора.
— Ну, Мартынов. Мы ждем.
Темыч поплелся к доске. «Евгения Онегина» он читал, но давно, еще летом. Поэтому из всего романа в стихах ему помнилось лишь несколько разрозненных строк.
— Давай, Мартынов, — г подбодрил учитель. — Ты вроде идешь по линии улучшения.
«Линия улучшения», на взгляд Романа Ивановича, у Темы началась с той поры, как он в конце восьмого класса с большим выражением прочитал на уроке монолог Гамлета «Быть или не быть…».
Темыч медлил. Он лично не сомневался что сегодня «линия улучшения» оборвется, и Роман снова начнет его преследовать на каждом своем уроке. Вдруг в памяти у него всплыло начало «Онегина». Это было все-таки лучше, чем ничего. И Тема громко продекламировал:
Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог…
Дальше Темыч не помнил.
— Хорошо начал, Мартынов, продолжай, — поторопил Роман Иванович.
Тема с мольбою глядел на класс. Тут Марат Ахметов шепотом подсказал:
Он градусник себе поставил
И лучше выдумать не мог.
Тема задумался. «Вообще-то, — вихрем пронеслось у него в голове, — если дядя заболел, то вполне логично, что он поставил градусник». Сам Темыч именно так бы и поступил. Вопрос заключался в другом: были ли во времена Пушкина градусники? Однако Роман уже явно нервничал. А других вариантов, кроме подсказанного Ахметовым, у Темыча все равно не было. И он отчетливо произнес: