Это, собственно, уже никакие не иудеи, те преспокойно меняли одного своего Бога на множество прекрасных эллинских, вавилонских, американских, клали на свой язык и культуру, но, начиная с Моисея, через тернии к звездам шла партия с единым Уставом, спаянная жесткой дисциплиной, ритуалами, ограничениями типа «Тебе этого нельзя, ты же – коммунист!» и верой в то, что когда-то построят это самое светлое будущее для всего человечества. Да-да, именно для всего, так в древнем уставе КП – Торе и записано.
Мудрые лидеры укрепили учение, привязав его к одной национальности, тем самым добавив очень важную особенность: даже сейчас, когда мир вроде бы един, а как отчаянно народы сражаются за свой язык, свои обычаи, свою национальность! Казалось бы, какого хрена не отказаться от своих редких языков, не принять один, пусть тот же английский? Нет, курды умрут, но от курдского языка не отступятся. В Дагестане больше ста народов, у всех свои языки, сотни лет живут в составе России, но пока что ни один народ не пожелал расстаться с родным языком и каждый помнит, что он – кумык, авар, тат, лезгин, но никакой не русский… Так что привязка имортизма к определенному племени была мудрым шагом, это помогло сохранить учение, без этого давно бы погасло, и так едва-едва уцелевало в страшных бурях…
Но теперь, когда благодаря Интернету огни мгновенно зажигаются всюду по планете, было бы что зажечь, уже нет необходимости ограничиваться такими узкими рамками. Имортистом может и должен становиться всякий, кто духовное ставит выше телесного, кто следует по этому пути, не давая нечистым помыслам захватить власть.
Александра бесшумно внесла на подносе большую дымящуюся чашку с черным кофе, мои ноздри уже жадно втягивали взбадривающий аромат, а глаза пожирали два огромных расстегая.
– Я не слишком превысила свои полномочия? – спросила Александра.
– Не слишком, не слишком, – заверил я. – Еще как не слишком!.. Да ставь же быстрее, что у тебя за танцы!
Не дожидаясь, пока опустит поднос, ухватил чашку, пальцы обожгло, хлебнул, опалил губы, но стерпел, даже не зашипел.
– Задавая вопрос, – сказала она с улыбкой, – женщина обычно задает ответ. Кофе, господин президент, по вкусу, а сахар по совести… Надо сочетать приятное с еще более приятным!
– Ну, как тебе, – спросил я, – новая должность?
– Иногда счастье сваливается так неожиданно, что не успеваешь отскочить в сторону, – ответила она с мягкой улыбкой. – К тому же понятно, что если я нашла подкову, значит, кто-то ее откинул…
Я поглощал быстрыми глотками, в расстегай впился зубами, когда чашка опустела больше чем наполовину.
– Может быть, – спросила она с сомнением, – еще одну принести? А утром, если проснетесь, примете еще одну… Это же вредно! Такое на ночь…
– Мне ничего не вредно, – заверил я.
Она покачала головой:
– А не лучше ли вам здесь… в соседней комнате, например, установить что-нибудь спортивное? Для здоровья?
Я отмахнулся:
– Если бы спорт улучшал здоровье, у каждого еврея дома была бы перекладина.
Она потупилась с нарочито удрученным видом.
– А правда, господин президент, что, заткнув женщину за пояс, получаешь моральное удовлетворение, а если повезет, то еще и физическое?
– Не буди во мне зверя, – предостерег я, – особенно зайца! А то проснется и убежит. Я и так здесь как в лесу. Какие там тренажеры?
Она сказала с улыбкой:
– Ваш предшественник любил повторять, что если проблему нельзя решить – ее следует проигнорировать. А если кажется, что все вокруг против тебя, надо помнить: есть еще один решающий голос – голос президента.
Я кисло скривился:
– Счастливый… Игнорировал, игнорировал, а теперь они все разом на мою голову… Знаешь, сделай еще одну чашку. Покрепче.
– С молоком?
– Нет.
– Тогда со сливками.
– Черный, – прорычал я.
– Хорошо-хорошо, – сказала она, отступая к двери. – Но… самую маленькую.
И закрыла дверь раньше, чем я успел возразить. Горячий и крепкий кофе погнал кровь быстрее, мысли пошли выстраиваться ровнее, сцепливались во вполне логичные, хоть и абсурдные построения. Как сказано: «Я Бог всех обитателей мира, и все же связал Мое имя только с Израилем». Еврейский народ оказался особым образом противопоставлен всему остальному человечеству, как, к примеру, Коммунистическая партия со своим уставом и партийной дисциплиной – остальному советскому народу. Принцип избрания в партию иудеев и коммунистов один и тот же: отбираются самые достойные, а остальные… остальные – просто люди, просто демократы. Раньше эти простолюди охотно уходили в эллинскость, еще раньше – в вавилонянство, а на самой заре предпочитали оставаться в Египте, вместо того чтобы начинать трудный путь через пустыню, а затем через уже упомянутые тернии.
Тот же принцип дихотомии, принцип избрания, лежит в доктрине Коммунистической партии, и весь мир описывается в тех же принципах святого и будничного. И так же точно, как в программе Компартии записано, что в будущем придет эра коммунизма для всего человечества, так и иудаизм при всей малочисленности из-за жестких требований, предъявляемых к человеку, твердит, что в будущем все больше людья будет прозревать от гнили демократизма и американского образа жизни, что будничный мир уступит святости, а та распространится на весь мир. Конечно, святость будет иметь другие одежды, непривычные для Моисея и других имортистов того времени, но она будет, она уже пришла – мы зажигаем кувшин масла имортизма, которому гореть вечно!
Чашечку кофе, даже маленькую, что-то не несут. Вряд ли забыли, Александра не из тех, кто забудет даже мелочь, тем более – в первые же недели работы в новой должности, здесь скорее действует строгий наказ директора Центра по охране здоровья президента. Охраняют, берегут, рекомендуют больше отдыхать и развлекаться. Несчастные нормальные хорошие люди! Не понимают еще, что работать не так скучно, как развлекаться… Но нам, презренным, больше нравится до конца жизни находиться в детской песочнице! Самый несчастный из людей тот, для кого в мире не оказалось работы, но это понять может только имортист. Как и то, что даже работа задаром лучше веселья.
Голова как чугунная, буквы и цифры на экране вижу все так же хорошо, но только руки стали почему-то великоваты, я все придвигался и придвигался, пока не сообразил, что скоро вообще уткнусь носом в холодную поверхность люминесцентного экрана. На часах одиннадцать, это уже поздний вечер, плавно переходящий в ночь.
Встал, разминая затекшую спину, надо массажиста пригласить для разминания мышц, за предыдущим президентом целый штат врачей ходил… В соседнем зале, к моему изумлению, сидели за столом Медведев, Шторх, Вертинский, а четвертый, Романовский, с сигарой в небрежно откинутой длани, уютно расположился в глубоком кресле, рядом на изящном столике восемнадцатого века массивная серебряная пепельница, украшена золотом, тоже что-то антикварное, но стряхивал туда пепел с такой небрежностью, словно она из глины, а вот он – сам царь Мидас…