Но я – президент, я должен видеть всю планету целиком, чтобы не давать потеснить на ней Россию. И вообще, видеть земной шар целиком, человечество целиком, тем более что оно, человечество, в самом деле едино, разница лишь в том, что в разных местах ведет себя по-разному в силу где географии, где климата, где особенностей развития. Как человек, который отвечает за все человечество целиком… ладно, как один из тех, кто отвечает за все население планеты целиком, я не могу и не должен страдать от того, что где-то отдельная особь прищемила пальчик или разбился самолет с сотней-другой особей.
Зато я должен смотреть, чтобы не разбилось на крутом вираже истории ни само человечество, ни такие массы людей, что замедлит прогресс. Одновременно должен высматривать пятна загнивания, чтобы успеть прижечь вовремя, не дать распространиться заразе на весь род людской. Для этого, в частности, вот это пятно на той стороне океана, так называемое западное общество, должно быть уничтожено целиком и полностью, ибо оно – общество Зла. Общество победившего Зла. Ведь на том же самом Западе совсем недавно было бы дико и безнравственно подумать, что можно быть уважаемым человеком и… наемным убийцей, проституткой, гомосексуалистом, спекулянтом!
Но вот пошли по экранам косяком фильмы о благородных киллерах и замечательных проститутках, а в баймах, что намного популярнее и обладают большим воздействием, в стратегических или тактических, предлагается играть хоть за закон, хоть против закона. Шансы победить абсолютно равны, силы одинаковы, игроку, по сути, все равно. Сперва, правда, почти все выбирали играть за «плохих парней», с удовольствием расстреливали полицейские участки, самих полицейских, давили колесами грузовиков и танков женщин и детей, разносили школы, больницы, кинотеатры и выбегающие оттуда толпы народа.
Потом… потом стало по фигу. Играли хоть за спецназ, хоть за террористов: те тоже, оказывается, хорошие парни. Исчезла грань между хорошим и плохим, нравственным и безнравственным. Правда, в реале эта роль пока что подменяется законом, что, понятно, не успевает за быстро растущим прогрессом, в том числе и в области человеческих отношений. Но что такое закон, как не та же фигня, которую мы не только привыкли обходить, но и делаем это с гордостью, показывая свою круть, отвагу, хитрость, умение! Главное же, Запад сумел разрушить тот закон, что сидел внутри нас и уныло бубнил, что этого нельзя, это нехорошо, а мы подчинялись: этот закон в самом деле все видел, все замечал и грыз за малейшее отступление!
Вспыхнул экран, Александра всмотрелась в мое лицо, решая заговорить или тихохонько исчезнуть, сказала ровным голосом:
– Господин президент, господин Вертинский уже в приемной.
– Что у него?
– Вы ему назначили еще неделю назад, – напомнила она.
Я посмотрел на часы, через полчаса важный разговор с премьером о добавочном финансировании наукоемких технологий, надо бы успеть подготовиться, но если я сам назначил время, то не фиг пятиться.
– Зови, – сказал я обреченно. – Впрочем, чего это он… Всегда приходил, когда хотел…
– Не знаю. Звать сейчас?
– Да. И распорядись, чтобы принесли охлажденного сока. Что-то жарко.
– Хорошо, господин президент. Какого сока?
Я пошевелил пальцами, наморщил лоб:
– Такой оранжевый… ты его в прошлый раз приносила! Но побольше, побольше.
– Хорошо, господин президент, – пропела она.
Экран погас.
Дверь распахнулась, Вертинский вошел бодрым пружинистым шагом, на удивление бодрый, подтянутый, подбородок выдвинут, приподнят, будто летит вперед, весь как взведенная пружина, но не при виде опасности, а просто сам по себе переполнен энергией, готов обрушивать направо и налево ураганы, тайфуны, трясти землю и вызывать цунами.
– Счастлив видеть вас, господин президент!
Рукопожатие его все такое же энергичное и короткое, невербально сообщающее, что хозяин этих пальцев силен и бодр, готов свернуть горы. Я указал на кресло, он выждал, пока я опускался в свое, еще не остывшее от моей задницы.
Я молчал, всматриваясь, не понимая, что меня так смутно тревожит. Вертинский старше меня, по крайней мере, лет на пятнадцать, последние годы все грузнел, полнел, как и положено в нашем мире, но за последний месяц заметно подтянулся, женщины в таких случаях начинают злорадным шепотом о подтяжках, дерьмолифтинге и прочих ухищрениях, но мужчинам для такого же эффекта достаточно бывает просто встряхнуться, выпрямить спину, втянуть живот, перестать выходить на улицу в трениках.
Вошла Александра, на подносе два больших поллитровых стакана и запотевший кувшин с оранжевым соком. Вертинский покосился одним глазом, как хамелеон, но промолчал.
– И я рад вас видеть, Иван Данилович, – проговорил я. – Вы никак спортивную секцию начали посещать?
Он отмахнулся:
– Какие секции! Но режим пересмотрел, пересмотрел. Внес некоторые изменения, что верно, то верно. От коньячка отказался, жареное мясо травкой заменил… Не поверите, за две недели семь кило сбросил!.. Семь кило дурного мяса, что висело на мне… Это я, как говорил классик, себя под имортизмом чищу.
– Я и вижу, что весь сияете… Тогда прошу стаканчик сока. Морковный! Говорят, полезнее апельсинового.
Александра выставила стаканы и кувшин строго между нами, ушла. Вертинский взял стакан спокойно, уверенно, раньше бы поотнекивался, а если бы и взял, то с недоумением дул бы на пену, морщился, сейчас же попросту отпил сразу половину стакана.
– Спасибо, прекрасный сок. А сияю потому, что, пока шел по коридору, еще одна идея пришла…
– Ну-ну, дерзайте, – предложил я, слегка заныли зубы, подумал было о пародонтозе, но с чего вдруг, что-то нервное. – Что за идея такая?
Он сказал с удовольствием, улыбаясь широко, как раньше не делал:
– Не стоит ли нам, имортам, все-таки ввести некие опознавательные знаки? Ну, типа, пионерский салют, два пальца или один – средний – кверху, гвоздика за ухом, морковь в петлице, большой палец в ременной петле брюк… Чтобы имортист мог узнать в скопище народа своего? Нас мало, надо поддерживать друг друга, как завязавшие алкоголики! С кем поведешься…
Я кивнул, не сводя с него взгляда. Вертинский слишком оживлен, говорит очень громко. Он всегда был тихим интеллигентом в компаниях и только в залах суда, когда требовались напор и жизнерадостность, бывал оживлен и всегда говорил громко, энергично, постоянно жестикулировал, к вербальному общению добавлял язык хореографии, а то и тактильный, как у муравьев, хорошо хоть не пользовался феромонами… собственного изготовления, а только всевозможными мужскими духами, хотя я до сих пор не могу понять, как это могут быть духи мужские, не больше, чем помада или тушь для ресниц. Но… сейчас? Зачем сейчас, я не судья, которого надо склонить на свою сторону.