Я огляделся. Лара сидела в дальнем углу манежа на квадрате спрессованного сена. Смотрела в землю, как обычно, через очки не видно, но, кажется, дремала. Опять отделяется от коллектива. А от коллектива отделяться не стоит, даже от такого собачьего коллектива, как наш класс. Я стал думать, как подойти, – спросить про сено, что ли...
Чепрятков с помощью тренера взгромоздился на лошадь.
– Смотрите, черви, папа едет, – сказал он.
Я закрыл глаза. Вообразил, как внезапно смирная Карюха превратится в бестию с горящими глазами, как она понесет, понесет, разбрасывая в сторону копыта, а потом резко остановится. Чепрятков вылетит из седла, опишет в воздухе широкую дугу и врежется в стену.
Головой.
– Ты что, уснул? – ткнул локтем Шнобель. – Шоу начинается.
Я открыл глаза.
На самом приятном месте. Я хотел еще вообразить, как Чепряткова повезут на кладбище, как заиграет траурная музыка, как мать Чепряткова будет рыдать, раздирая на себе одежду и вырывая волосы, как ее будут оттаскивать от гроба четверо секьюрити из ее собственной же фирмы. А я, Евгений Кокосов, буду прятаться в кустах и снимать все это пиршество духа на видеокамеру. А потом все оцифрую и сделаю DVD-диск, и буду смотреть его по утрам ради поднятия настроения...
– Брось мечтать, полено, – сказал Шнобель. – Пропустишь все.
Но особо пропускать было нечего. Чепрятков держался на коне вполне уверенно и сворачивать шею не собирался, даже несмотря на недавно сломанную ногу. Наоборот. Он подбадривал лошадь тычками и интересовался у тренера, нельзя ли здесь где-нибудь взять напрокат шпоры.
Несчастная лошадь испуганно вертела глазами, дергала ушами и просительно всхрапывала.
Чепрятков нарисовал три круга, лихо тормознулся, спрыгнул. Будто никакой ноги и не ломал. Девочки восхищенно зашушукались. Мамайкина смотрела на Чепряткова с интересантским прищуром. Я внутренне скрипнул зубами. Не, Мамаиха, конечно, дура, но менять меня на Чепряткова...
– Молодец, – похвалил тренер. – Не хочешь в секцию к нам походить?
– Мужики в секции не ходят, мужики качаются, – лаконично ответил Чепрятков.
Тренер пожал плечами.
– Ну, хорошо, – сказал он. – Товарищ... Чепрятков продемонстрировал нам довольно сносное качество езды, теперь, я думаю, надо перейти к теории...
– Я хочу прокатиться, – неожиданно для себя сказал я.
И шагнул вперед.
– Кокос, ты чего? – Шнобель постучал себя пальцем по лбу. – Совсем раздружился?
Я не ответил.
– А, понятно, – кивнул Шнобель. – Правильно, иван...
Я усердно собирал по сусекам своей души крупицы бесстрашия и неумолимости. Стараясь не отступить и не испугаться.
– Ты же не умеешь, – с сомнением сказала Мамайкина. – Это же не мопед...
Но отступать было уже нельзя.
– Да ты, Кокос, у нас просто Чапаев, оказывается, – сказал Чепрятков. – Давай залазь, твоим предкам будет к лицу черный.
Тренер поглядел на меня и спросил:
– Ты хоть раз на лошади сидел?
– Конечно, – не соврал я.
На лошади я действительно сидел. Лет восемь назад, в детском саду. Лошадь была выпилена из экологически чистой березы и громко скрипела. Ну, и на пони, который тогда меня еще покусал.
Как бы невзначай подошел Чепрятков.
– Скажи, что у тебя диарея, – громко шепнул он. – Позор невелик, зато жив останешься...
Я промолчал.
– Кокос обконился, – громко объявил Чепрятков. – Утратил мужество. Жаль, что Гобзикова под рукой нет, а то бы ты ему снова показал...
Я решительно подошел к лошади, сунул ногу в стремя, оттолкнулся другой и довольно легко оказался в седле.
Лошадь оказалась неожиданно высокой, я не ожидал, что земля будет так далеко внизу. Сидеть было довольно удобно, но как-то неустойчиво. А вообще, конечно, терпимо. Правда, как в таких условиях можно скакать, я не представлял.
Я с превосходством оглядел одноклассников. Заметил уважение в глазах Мамайкиной. А плевать мне на ее уважение. Плевать.
Лара тоже глядела. Без особого уважения, зато вроде как доброжелательно.
– Ты хоть рулить-то умеешь? – с презреньем спросил Чепрятков.
– А то, – ответил я.
Рулить я не умел, но интуитивно догадывался, как это надо делать. Я даже уже собрался потихонечку толкнуть Карюху пятками, но не успел. Ни с того ни с сего лошадь Карюха дернулась, присела, а затем сорвалась с места.
Лицеисты расхохотались, мне же было не до смеха.
Карюха неслась по кругу, как настоящий фаворит на ежегодном дерби в каком-нибудь там Кентукки или Вестминстере. Я подскакивал в седле, вцепившись в гриву руками и даже зубами.
Мне было страшно. Я внезапно совершенно ясно увидел, как Карюха резко остановится, как я перелечу через шею и воткнусь головой куда-нибудь.
Например, в стену.
А потом меня повезут на кладбище, заиграет траурная музыка, мать будет рыдать, как ее будут оттаскивать от гроба родственники. Старый будет стоять с задумчивым видом, стараясь понять, почему я не оправдал его надежды.
А Чепрятков будет прятаться в кустах и снимать все это пиршество духа на видеокамеру. А потом все оцифрует и сделает DVD-диск, и станет смотреть его по утрам ради поднятия настроения...
Наперерез мне кинулся тренер. Карюха шарахнулась в одну сторону, тренер в другую, не успел поймать. Я пошел на третий круг.
Очень хотелось кричать. Но кричать было нельзя. Мамайкина насчет крика была совсем другого мнения, я услышал:
– Сделайте же что-нибудь! Он же расшибется!
Дура, подумал я. Лучше бы молчала.
Я вспомнил вдруг про роняйку. Имея на загривке роняйку, не стоит садиться на коня. Наверное... Теперь только поздно.
Крапива...
Я успел поглядеть в центр манежа и увидел, что Мамайкина даже закрыла глаза руками. Потом почувствовал, что сползаю влево вместе с седлом. И ничто это сползание не может остановить.
И вдруг лошадь Карюха неожиданно стала останавливаться. Она замедлялась, замедлялась, трясло меньше, я смог выпустить из зубов не обладающую высокими вкусовыми достоинствами лошадиную гриву, смог даже выпрямиться. И только выпрямившись, я увидел. Карюха направлялась к Ларе.
Лара поднялась со своего тюка сена и шагала навстречу мне. Ее обогнал одурелый тренер. Подбежал и сдернул меня с седла.
– Жив?! – Тренер принялся ощупывать мои руки-ноги на предмет повреждений. – Все в порядке?
Я не мог ответить.