Он снова глянул на руки Гольдера. Стоп. А как же тогда тальк? Частицы талька, обнаруженные на рукоятке двери? Как же тогда полное отсутствие чужих — не потерпевшей — отпечатков в машине? Что же, этому парню, кроме ножа, пришлось искать там, на даче, еще и перчатки, натягивать их на свои ручищи и гнаться в таком виде за женой? И потом, самое главное — нападение произошло на дороге, когда машина уже отъехала от дачи. Что же, он сел в машину? Спрятался? Спрятаться он не мог сзади, не поместился бы такой лось здоровый между сиденьями.
— Я вынужден просить вас проехать на дачу в поселок Красный Пионер, — сказал он Гольдеру, все еще думая о ноже и следах талька. — Я обязан осмотреть дом.
— Прямо сейчас поедем? — спросил Гольдер. — Ладно, я вызову такси.
— Мы поедем на моей машине. А у вас что, своей нет?
— Я не умею водить. — Гольдер покачал головой. — И все никак не могу научиться. Боюсь дороги.
— Ваша бывшая жена водила, кажется, очень неплохо?
— Она отлично водила. С ранней юности за рулем. А надо мной смеялась, трусом меня называла, тряпкой, рохлей. Говорила, что такой, как я, ничего не в состоянии дать мальчику. Ничего полезного.
— А ваши успехи в спорте, в шахматах ее что же, совсем не впечатляли?
— Я с одинаковым постоянством проигрывал и выигрывал турниры, — ответил Гольдер. — Ее устраивало, если бы я только выигрывал. Она любила только победителей и презирала проигравших. Когда я проигрывал, она меня презирала. И не давала себе труда это скрывать.
— Но это же спорт, соревнование, все время выигрывать ни у кого не получается. Даже у чемпионов мира. Я читал про вас в Интернете. Вы вот международный турнир выиграли, с Крамником собираетесь играть… Вообще, Марк Александрович, зачем вы заварили всю эту кашу?
— Какую кашу?
— Ну, с похищением сына? Зачем он вам? Неужели ему с вами было бы лучше? Вы человек занятой, наверное, вот так занятой — в шахматы ведь играете, не в городки. Голова, наверное, все время работает, думает — испанская партия там, защита Алехина, турецкий гамбит. Ну что бы вы с сыном-то делали? Уехали бы на очередной турнир, куда-нибудь опять на Мадейру или в Касабланку, а сына бы на няньку кинули. Ваша жена, насколько я знаю, тоже воспитанием сына особо не занималась, но няньку и она имела, а потом у нее была мощная поддержка в лице такой обеспеченной семьи…
— Из этой семьи я и хотел забрать сына.
— Почему? Гольдер не ответил.
— Так все-таки почему? Чем вам не нравилась семья вашей жены?
— Мне все нравилось. Все и все.
— Тогда я снова вас не понимаю. Извините.
— Я не буду, не вправе обсуждать кого-либо после того, как Дуня погибла такой страшной смертью. Они — ее семья, они бы сумели ее защитить, несмотря на все их недостатки, а я не смог.
— Мы так и не выяснили, где ваша жена оставила свою машину?
— За воротами, на дороге. Я видел, как она уехала вместе с Левой — огни мелькнули и пропали за поворотом. А я, идиот, стоял посреди двора и… Если бы я только мог представить себе, что произойдет через несколько минут…
— Как, по-вашему, ваша жена, в том состоянии, в котором она уехала от вас, могла посадить случайного попутчика к себе в машину? — спросил Колосов. — Там, на Кукушкинском шоссе?
— Могла, — тихо ответил Гольдер. — Вполне.
— То есть как это вполне?
— Она была победительницей, она сломала, унизила меня, забрала сына. Она торжествовала. Ехала и торжествовала. Если этот самый попутчик оказался молодым парнем — вполне могла посадить.
— Она была так неразборчива и так падка на случайные знакомства?
— Она была чересчур разборчива, потому и рассталась со мной, — тихо ответил Гольдер. — Но в тот момент она была победительницей на коне, ей сам черт был не брат.
— Но она же везла ребенка.
— Ну и что? Это бы было не помехой. Я сам думал, как могло такое произойти, что ее убили в машине? Вывод только один: там, на дороге, она кого-то подцепила назло мне.
— Назло вам? — Колосов внимательно смотрел на собеседника. Вот вам и тихий шахматный мирок, вот вам и е-2 — е-4. Вот вам и развод, и война за сына. У этого гроссмейстера такой голос и такая сейчас физиономия, что и слепому ясно: к той, что грозила там, на даче, его убить, не все еще у него в душе перегорело.
— Вы не помните, когда ваша жена садилась в машину, она что, просто распахнула дверь и села или использовала чип-ключ, сигнализацию отключила?
— Что?
— Ну, машину она свою закрывала или нет? Или «Шкода» там, возле вашей калитки, открытой стояла?
— Я не видел, не помню… Почему вас интересуют такие странные подробности?
— Потому что это важные подробности. — Колосов вздохнул. — И для меня, и для вас важные.
— Я даже не заметил. Она посадила Леву вперед, сама села за руль и поехала. А я стоял посреди двора, как дурак… Я и есть дурак. Знаете, я до сих пор еще даже не видел своего ребенка. Они, семья, не разрешают мне, а я.., я уже больше не настаиваю… Я знаю, они все винят в ее смерти меня. Если бы я не забрал Леву, она бы не поехала туда, ко мне, и осталась бы жива. — Ваш сын пережил сильное нервное потрясение. Пока мне кажется, будет лучше, чтобы вы его не тревожили. Вам сейчас надо подумать о себе.
— Мне все равно, что будет со мной. Я понимаю, вы подозреваете меня. Надо же вам кого-то подозревать. Я самая удобная на данный момент кандидатура. Отсюда и этот обыск на даче. — Гольдер говорил тихо. — Это ваше право, мне все равно. Я должен понести наказание за то, что не сумел их спасти.
По дороге в Красный Пионер он все время молчал. Когда подъехали к уже знакомой калитке, молча полез в карман плаща и протянул Колосову ключи от дачи. Осмотр дома занял два часа. В кухонном буфете было обнаружено несколько ножей — столовые, кухонные. Колосов сразу, с первого взгляда, в них разочаровался, однако все аккуратно изъял. Он писал протокол выемки, когда в его машине во дворе затрещала рация. Почти одновременно с ней зазвонил мобильник. Недовольный тем, что его отрывают от дела, отыскав даже в глуши Красного Пионера, он буркнул: «Да, я» — и почти сразу же заорал: «Что?! Что ты сказал? Когда?! Где?!»
Со старой березы, росшей во дворе у крыльца, с карканьем взлетела потревоженная ворона. Кроме Марка Гольдера, она была единственным свидетелем того, как Колосов, выскочив на крыльцо, отчаянно матерясь, шарахнул кулаком по перилам, грозя обрушить ветхую дачу, похоронив под обломками так и не найденные улики.
В этот день последним уроком в колледже была химия. А по химии была контрольная. Федор Абаканов специально к контрольным никогда не готовился. Но химия, как, впрочем, и физика, и алгебра, давались ему на удивление легко. Не особенно тянул он гуманитарные предметы — историю, обществоведение, литературу. С детства он не любил читать. Книги казались ему скучными, а все, что в них было написано, — не правдой, старьем, фальшью. Вся эта школьная литература — все эти затертые до дыр, заученные наизусть Чацкие и Печорины, Наташи Ростовы и Раскольниковы, — по его представлению, намеренно умалчивала о главном: о том, о чем сам он в свои шестнадцать думал постоянно. Химия же была делом другим. По крайней мере, тут смело можно было верить и в полимеры, и в валентность, и в рибонуклеиновую кислоту.