Вот показались на сцене Ирод и Иродиада. Царицу играла женщина, но.., совсем не такая, как... СОВСЕМ. Он почти успокоился и весь обратился в слух. Вот Саломея, устав от дворцового шума, вышла в сад под свет фарфоровой Луны, освещающей картонные небеса. Ее голосок звенел, как надтреснутый колокольчик:
— Как свеж здесь воздух. По крайней мере можно дышать... А там внутри, во дворце, варвары напиваются до блевотины, фарисеи спорят о своих нелепых истинах, римские солдаты, неуклюжие в своих латах, с оружием, с которым они никогда не расстаются. — Саломея потянулась, как кошечка, обратив к Луне накрашенное личико. Жемчужные подвески, украшавшие ее точеную головку, звенели. — На кого же мне там порадоваться? А здесь... Разве не приятнее смотреть на Луну? — Она медленно спустилась по ступенькам в зал, покачивая бедрами. Остановилась возле японцев. Один тут же торопливо подал ей бокал с шампанским. Саломея жеманно отпила глоточек, погрозила ему пальцем. — О, я не знаю, что означает этот вот взгляд. Нет, на самом деле знаю. Так на меня смотрит мой отчим, царь Ирод. Но не лучше ли смотреть на Луну? Она девственница, она никому не вверяла себя.
Дальше Кравченко следил за действием словно в полусне.
Саломея услышала Крестителя. Он Громове вещал из своей темницы о том, что Мессия пришел в мир, дабы искупить его грехи. И вот они встретились: принцесса и юный пророк. Кравченко узнал в этой роли Данилу. На этот раз он сбросил все одежды — только шкура волка на бедрах и цепи на руках.
— Ангел Господень, где же ты? — взывал он, потрясая стиснутыми кулаками, цепи звенели. — Спустись с мечом своим! Разрушь этот дворец! И пусть настанет Страшный Суд!
Он был весь — воплощенный Гнев. Ярость. Он ищем не напоминал традиционный образ библейского пророка, и даже то, что он был так молод... Кравченко это показалось кощунственным, но этот Креститель больше походил на Демона с картины Врубеля. Глаза его сверкали тем же мрачным отчаянием и страстью, голос, хриплый, грозный, пугал:
— Таких, как вы, сметет с лица Божий гнев! Вы живете в разврате, рыскаете в поисках наслаждений, вы...
— А разве ты не ищешь наслаждений? — Саломея смотрела на него, прикрыв лицо веером из страусовых перьев. Он вздрогнул. Саломея приблизилась, веер свернулся, развернулся. Она протянула руку и провела пальчиком по его голой груди сверху вниз. Все ниже и ниже. Он затрепетал. Ее ладошка застыла на шкуре волка. — Твое тело бело, Иоанн Креститель, как снег в горах. Позволь... Позволь мне прикоснуться к нему...
Он отпрянул, откинулся назад. Саломея прижималась все теснее.
— Твои кудри темны, как ночь, как южная ночь...
Твой рот... — Она искала губами его губы. — Твой рот, Иоанн Креститель, я полюбила твой рот. Он как золотая рыбка... Он может извергать проклятия, но может и говорить слова, ласковей всех слов в мире. Рот, такой сочный.., алый, как цвет крови.., теплый... Позволь мне поцеловать твой рот. Позволь мне... — Их дыхание смешалось, руки Крестителя уже поднимались, чтобы обнять принцессу, прижать ее к груди, но тут за сценой пророкотал бутафорский гром. Руки бессильно упали, кандалы лязгнули.
— Оставь меня, не смей творить насилие, — прошептал он. — Через женщину дьявол посылает зло в сей мир.
— Позволь мне целовать твой рот...
Он с силой оттолкнул ее от себя. Принцесса упала, покатилась по ступеням.
— Ангел Смерти говорит твоими устами, дочь Иродиады. Я уже вижу отблеск его меча на твоем лице!
— Позволь мне.., я буду целовать твой рот, Иоанн Креститель! Я буду, слышишь! Буду целовать твои губы! — Саломея извивалась на белых ступеньках, точно золотой червяк.
Кравченко украдкой следил за своими соседями. Чугунов слушал без особого интереса, елозил языком за щекой, щупая ноющий зуб. Японцы шептались — один, видимо, переводил. Альбинос закрыл глаза и утонул в мягком кресле. Рука его свесилась, пальцы слабо перебирали воздух. Точно отрубленные щупальца...
А Кравченко было очень интересно и как-то.., жарко. Он весь взмок, то ли от тепла камина, то ли... Он все время помнил, что Саломею, так прижимавшуюся, так лапавшую этого надменного красавца, играл парень!
«Катя была права на все сто», — думал он, следя за пиром во дворце тетрарха, где грустный, рафинированно-сентенциозный Ирод обсуждал с Иродиадой слухи о том, что в Галилее появился какой-то человек, который воскрешает мертвых.
* * *
А Катя в этот самый миг бездумно смотрела «Храброе сердце», где отважные шотландцы, возглавляемые героем Мэла Гибсона, выходили в чисто поле на битву с англичанами. На экране лихо мчалась закованная в броню рыцарская конница. Но ряды шотландцев стояли, не дрогнув, готовясь встретить врага. И вот тут вдруг...
От неожиданности Катя так дернулась, что свалила и портрет Бонапарта, и телефон, поставленный на подлокотник кресла. У нее перехватило дыхание. Она нажала «стоп», перемотала назад пленку. Вот снова. Снова. ДА! Так оно и было... Только так!
Она подняла телефон, лихорадочно набрала номер Мещерского. На экране кипела битва не на жизнь, а на смерть. Телефон не соединялся. От удара, что ли? Она нажимала кнопки, чуть не плача с досады. Наконец...
— Алло, Сережа!
— Катя, что случилось? Вадим, да?!
— Я смотрю «Храброе сердце»... Ты смотрел его?
— Нет, Катенька, Господи ты Боже мой! Ну разве так можно... Ну, успокойся ты. — Он тяжело дышал в трубку. — Я подумал...
— Сереж, здесь есть одна сцена, сцена битвы: англичане наступают, шотландцы обороняются. Они...
— Ну, что делают шотландцы. Катя?
— Они метнули в них...
* * *
А далеко-далеко на сцене в Холодном переулке Ирод спрашивал Иродиаду:
— Куда она смотрит, Саломея?
— Ты опять пялишься на мою дочь, — ворчала Иродиада и залпом осушала кубки, полные вина.
Ирод поднялся, поцеловал ее руки — правую, левую. Почтительно облобызал.
— Саломея, станцуй для меня, — попросил он тихо.
— Я не хочу танцевать, тетрарх. Музыка звучала в зале, щемяще-нежная, хватающая за сердце.
— Саломея, станцуй. Я печален сегодня. Когда я шел сюда, я поскользнулся в луже крови. Если ты станцуешь, я исполню любое твое желание. Я клянусь.
Саломея вышла из-за кресел, из-за спин зрителей. Она стояла теперь к ним спиной, томно поводила бедрами. С ее плеч до самого пола стелилась златотканая накидка. Пламя светильников освещало ее.
— Чем ты клянешься, тетрарх?
— Жизнью своей, богами. Чем ты хочешь. Я дам тебе все. Даже половину царства.
— Ты поклялся, тетрарх.
— Я поклялся, Саломея.
Свет на сцене внезапно потух. Потом зажегся снова — слабый. И были две гибкие тени на стене. Звучала музыка, свет разгорался ярче, ярче. И теперь зрители затаили дыхание — перед ними танцевали две Саломеи. Две совершенно одинаковые принцессы в гирляндах, сплетенных из пурпурных роз, только в гирляндах, которые ничего не скрывали, наоборот!