— Ты готова? — спросил Олли.
— Да.
— Страшно?
— Немножко.
— Мне тоже немножко. Я накрасился сносно? — жеманно осведомился он. — Кажется, слева переборщил.
— Нет. — Она привстала. — Ну-ка, наклонись ко мне.
Он наклонился. Их одинаковые лица сблизились.
Она почувствовала его дыхание на своих губах. Потом Олли резко выпрямился.
— В самом конце... — Он помолчал. — Смотри только на меня. Делай все, что делаю я. Поняла?
Она кивнула.
В дверях показалось новое сказочное видение — огромный, могучий Иоанн Креститель, такой, каким его желал видеть и играть Данила. Он не признавал одежд — только шкура волка прикрывала его бедра. На широкой груди белел шрам — словно чей-то укус, может, того волка? Темные кудри рассыпались по плечам.
— Что у вас так холодно? — банально осведомилось видение. — Форточка открыта?
Данила прошел к плотно занавешенному окну, прикрыл форточку. Проходя мимо Олли, он как бы невзначай коснулся его.
— Как дела?
— Хорошо.
Быстрый взгляд. Словно светляки вспыхнули в глазах Данилы, серые светляки, жгучие.
— Публика соберется через полчаса. Кто видел мой балахон, ребята? Мне их встречать.
— Иди так, — сказала Аня. — Так ты великолепен.
Он круто обернулся к ней.
— Правда?
Она кивнула, уставясь в зеркало.
— Публика соберется через полчаса, — повторил он.
* * *
Вадим Кравченко и Василий Чугунов приехали в Холодный переулок без четверти одиннадцать. Чугунов хмурился. Чудовищная сумма, заплаченная им за «кота в мешке», к этому никакого отношения не имела, просто с утра у него разболелся зуб.
Кравченко был собран и насторожен. У подъезда их встречали: тот самый парень, Данила, сегодня утром принявший у Кравченко деньги, тот самый, некогда беседовавший с Арсеньевым на показе «Царства Флоры». Он кутался в какой-то длинный плащ на меху. Вадим заметил: этот Данила все время переодевается — то щеголял в смокинге, утром, при встрече с Кравченко, в узорном альпийском свитере, сейчас вот в мехах. В чем он предстанет на сцене?
— Рады вас видеть, — приветствовал он гостей. — Прошу, проходите, раздевайтесь.
Они сняли пальто в прихожей, прошли в просторный холл, украшенный зеркалами, охотничьими гравюрами и дубовыми панелями.
— Сюда, пожалуйста. — Данила повел их коридором в зимний сад. Кравченко огляделся с любопытством: да, обстановочка бо-о-га-а-тая. Бегонии и пальмы, море цветов и даже мраморный бассейн с подсветкой. Здесь же среди зелени стояли бархатные диваны цвета малахита, кресла, светильники, узорные столики, а на них — батарея бутылок, шейкеры, мини-холодильники для льда, закуска на тарелочках.
Бар в саду.
Гостей собралось немного: два низеньких желтолицых узкоглазых человечка в смокингах — они вежливо поклонились вновь пришедшим, сухощавый старообразный субъект в черном шелковом блузоне и брюках клеш. Он напомнил Вадиму гигантскую цикаду из какого-то фильма ужасов про мутантов. И бледный испитой альбинос, одетый в строгий изысканный костюм от очень дорогого портного. На лацкане его пиджака была приколота зеленая гвоздика.
Чугунов попросту плюхнулся в кресло, вытянул ноги.
— Что, гости — сами себе хозяева? — сказал он громко. — Пей сколько влезет, только сам наливай, не стесняйся. Одобряю такие порядки. — Он потянулся к бутылке джина. — Елкой пахнет, но.., слышь... — Он обернулся к альбиносу, сидевшему ближе всех. — Елкой, говорю, пахнет, но для почина ничего, сойдет. Как, сойдет?
Альбинос сказал что-то гортанно. «Скандинав», — тут же определил Кравченко.
— А, ты забугорный, брат, ишь ты! Значит, зрелище — того, слышь, Вадь, — оживился Чугунов. — Того зрелище. Вишь, иностранцы одни собрались, отеческих харь нет. Мы тут как белые вороны. Ты садись.
В ногах правды нет, ее, впрочем, нигде нет. Эти-то, узкоглазые жмурики, китайцы, што ль?
— Японцы, Василь Василич, не показывайте на них пальцем, это нация гордая, чуть что — харакири. — Кравченко сел рядом с Чучелом.
— Как ты их различаешь только?
Кравченко пожал плечами. Он прислушивался — в глубине дома играла музыка. Странный дом, тихий какой. Он заметил, когда они подъехали, фасад особняка был абсолютно темным. Если и горел где свет, то это либо в комнатах без окон, как этот зимний сад, либо в тех, что выходили во двор.
В зал вошел Данила, а следом за ним незнакомый Кравченко высокий мужчина в гриме и шелковых театральных одеждах — слишком вычурных, ослепительно дорогих, надушенных и шуршащих.
— Здравствуйте, господа, — сказал он по-английски, затем повторил по-русски «здравствуйте». — Рад приветствовать вас в своем доме. Такие тонкие знатоки и ценители творчества Оскара Уайльда — большая редкость. Тем приятнее мне наше знакомство. Я постараюсь.., мы все постараемся, чтобы этот вечер запомнился вам надолго. И вы не упрекали нас за скуку и не сожалели о потраченном времени.
Чугунов было засопел, но промолчал. Он как-то притих, да и все притихли в этом саду, где ни один лист не колебался от ветра и лишь журчала вода в бассейне, после того как сюда вошел хозяин дома. «Ну, здравствуй, Игорь Верховцев», — подумал Кравченко.
— Прошу, господа, в Зал Мистерий, — пригласил Данила. — Усаживайтесь поудобнее.
Впоследствии Кравченко помнил все до мельчайших подробностей, это так и врезалось в его память. В Зале Мистерий, длинной и просторной комнате, располагались маленькая сцена с синим бархатным занавесом, белый мраморный камин, где горел яркий огонь, стояло шесть белых кожаных кресел — рядом с каждым столик, а на нем бутылка «Дом Периньон» в ведерке со льдом, бокалы. В складках драпировки сбоку — Кравченко отметил это профессионально — располагалась еще одна дверь, запасная или потайная. Сцена полого спускалась в зал тремя полукруглыми ступенями, покрытыми белым пушистым ковром. Ее освещали два высоких римских светильника, в них, как и в камине, горел огонь.
Все чинно расселись. В зале потухла люстра, только светильники и камин багровели, точно жерла маленьких вулканов, разливая приятное тепло. В зале пахло еловой смолой от дров, розовым маслом и какими-то еще резкими, сильными духами. Заиграла музыка, занавес бесшумно разошелся.
В течение всей мистерии Кравченко вспоминал Катино замечание: «театр времен Шекспира». Он плохо разбирался в этом театре, но «Саломея» ему понравилась с самой первой сцены. Ее поставили с размахом и вкусом. Все — от костюмов до посуды и драпировок — было первоклассным.
Актеры же напоминали раззолоченных, раскрашенных райских птиц или того механического соловья из сказок Андерсена. Вадим не сразу понял даже, что принцессу Саломею играет парень. Она (или он?) была такой нежной блондинкой, так задорно постукивала точеными каблучками, принимала вычурные позы и говорила отчетливо и звучно, с каким-то неуловимым акцентом. Кравченко, напряженный до предела, слегка расслабился: ведь Саломею играл парень'.