– Выполняю данную тобой инструкцию, – спокойно сказал он. – В следующий раз, когда вздумаешь распускать язык и провоцировать драку, имей в виду, что достанется уже не пиджаку, а тебе. А дальше – как ты там говорил? – в гараж, остудиться.
Некоторое время Кот стоял в странной позе, с заведенной за спину рукой, и сверлил Глеба недобрым взглядом исподлобья. В комнате царила тишина, только компьютер в углу урчал и тихонько попискивал, пережевывая информацию. Клава даже не обернулся – то ли действительно ничего не слышал, то ли считал, что урки как-нибудь без него разберутся, кто из них главнее.
Потом Кот вынул руку из-за спины – пустую, без пистолета.
– Ты прав, Черный, – сказал он и растянул губы в улыбке, которая выглядела почти как настоящая. – Бек, братан, извини. Беру свои слова обратно. Ссориться нам сейчас не с руки, пацаны.
– Вот именно, – сказал Глеб, отставляя к стене ружье.
Думал он при этом о том, как ловко Кот избежал ответа на вопрос о причинах отсутствия Короткого. В самом деле, он, Кот, был не из тех, кто не умеет следить за собственным языком. Он точно знал, какой будет реакция Бека на оскорбление, и сознательно пошел на риск, лишь бы отвлечь внимание публики от Короткого. С чего бы это?
Бек, казавшийся вполне удовлетворенным принесенными Котом извинениями (что тоже было довольно странно, принимая во внимание его характер и биографию), швырнул бутылочное горлышко в камин, подошел, хрустя битым стеклом, к столу и вскрыл новую бутылку пива.
– И мне, – не оборачиваясь, попросил Клава.
Бек замер, не донеся бутылку до разинутой пасти, озадаченно покрутил головой (видали, дескать, каков наглец?!), сунул бутылку в протянутую руку Клавы, а себе откупорил новую.
Миролюбивый Гаркуша, который был большим приверженцем чистоты и порядка, убедившись, что убирать за собой никто не собирается, встал с кровати, взял веник и совок и принялся подметать замусоренный осколками пол. Бек презрительно покосился на него, но промолчал и даже немного отодвинулся, дав Гаркуше возможность собрать мусор у себя под ногами.
– Короче, так, – не оборачиваясь, произнес Клава. – Не знаю, насколько данная схема соответствует реальному положению вещей, но, если, скажем, построить по ней новую систему, она будет работать. То есть схема скорее всего настоящая.
– Отвечаешь? – спросил Кот.
– Да нет, конечно, – немедленно разочаровал его Клава. – Просто я лично ни за что не стал бы возиться, разрабатывая на основе реально существующего проекта другой, почти такой же. Это такая скучища... В этом еще был бы какой-то смысл, если бы человек, который передал нам документацию, знал, как мы собираемся ее использовать, и хотел нам помешать. Да и то... В такой ситуации ему было бы проще сдать Кота ментам. Правда, тогда бы он остался без денег...
– Во-во, – сказал Бек. – А так, если сигнализация сработает, и денежки при нем, и мы за решеткой... Лафа!
– Ну конечно! – с огромным сарказмом подхватил Клава. – Естественно, он такой баран, что рассчитывает на наше благородство! Вернее, на благородство Кота.
– Да уж, – согласился Кот, – я, если что, молчать не стал бы. А он мужик неглупый, такие вещи понимать должен... И вообще, я ему наплел, что хочу его проект перепродать какой-то фирме как собственную разработку.
– И он поверил? – скептически спросил Клава.
– Он-то? – Кот зачем-то посмотрел на часы и пожал плечами. – А черт его знает! Да это уже и неважно.
– Как так "неважно"? – удивился Бек.
– А вот так, – сказал Кот, отобрал у него бутылку и сделал большой глоток. – Неважно, и все.
* * *
Семен Валентинович Градов по очереди отпер оба замка и вошел в пропахшую застоявшимся табачным дымом темноту прихожей. Протянув руку, он безошибочно нащупал выключатель и зажег свет. Под потолком вспыхнула старенькая люстра с множеством граненых, под хрусталь, пожелтевших и помутневших от времени плексигласовых висюлек. Градов хорошо помнил времена, когда эта люстра была ему ненавистна и не проходило недели, чтобы он не сделал попытки снять ее и вынести на помойку или, на худой конец, в подвал – куда угодно, лишь бы с глаз долой. Но его старенькая мама, с которой он делил двухкомнатную квартиру на окраине Питера, стояла насмерть, защищая этот пыльный раритет: это, видите ли, была память об отце, который купил ее по большому блату, и она не позволит... ну, и так далее, в том же духе – что называется, от нуля до бесконечности...
А когда мама умерла, вдруг оказалось, что снять чертову люстру у Градова просто не поднимается рука. Потому что теперь это была память сразу о двоих – об отце и о маме. Особенно о маме, потому что это она сделала дурацкую конструкцию из нескольких рядов фальшивых хрустальных подвесок неотъемлемой частью его, Семена Валентиновича Градова, существования. Теперь он чувствовал, что убрать люстру из прихожей так же невозможно, как удалить горб или вынуть черепаху из панциря так, чтобы она при этом не издохла.
Скинув туфли и поставив на полку под зеркалом портфель, он двинулся к стенному шкафу, как обычно въехав по дороге макушкой в самую гущу дурацких подвесок. Подвески забренчали, выдавая этим звуком свое плебейское, далеко не хрустальное происхождение, а две или три из них, опять же как обычно, упали на пол. Семен Валентинович выругался вполголоса и, не сняв пальто, наклонился, чтобы их подобрать.
В этот самый миг его вдруг осенило, что эта процедура давно уже стала рутинной: открыл дверь, включил свет, закрыл дверь, разулся, зацепился за люстру... Противный перестук плексигласовых подвесок, произнесенное вполголоса ругательство, всегда одно и то же, наклон, а затем опостылевшая процедура пристраивания чертовых висюлек на место с почти неизбежным ожогом об успевшую раскалиться лампочку.
Стиснув зубы, Градов выпрямился. Подвески остались лежать на покрытом вытертым, вспучившимся линолеумом полу. "Робот, – подумал он. – Я – робот. Был такой фильм, а еще раньше – книга... И кто бы мог подумать, что она написана про меня? Да и не про меня одного, наверное. Много нас таких, запрограммированных..."
Он стащил пальто и, вместо того чтобы повесить в шкаф, швырнул его в угол. Пальто было старое, и шкаф был старый, и светленькие, в мелкий цветочек, обои в прихожей выгорели и засалились, особенно в том месте, к которому он всегда прислонялся задом, снимая ботинки, и вся жизнь Семена Валентиновича показалась ему вдруг такой же постылой, засаленной и нуждающейся в полной и решительной замене, как эти чертовы обои. Он вспомнил свое позорное поведение в ресторане и негромко замычал, не открывая рта. Боже мой! Продаться и то по-человечески не сумел!
Пока Градов остро и мучительно переживал свою житейскую несостоятельность, ноги самостоятельно привели его привычным путем в ванную, где он тщательно вымыл руки с мылом, а оттуда – на загроможденную грязной посудой кухню, как это случалось каждый божий вечер, за исключением выходных. На кухне Семен Валентинович обыкновенно готовил и съедал скудный холостяцкий ужин, после чего часа полтора-два смотрел телевизор и ложился спать.