- Ты их читал?
- Конечно. Разве я мог выдержать? Вышел от Локшинова, сел в машину и прочел эпистолярный шедевр неизвестного автора от «а» до «я». Не удивляюсь, что получатель в ужасе от этой корреспонденции. Я почти ничего не понял. Есть в этих посланиях какой-то зловещий подтекст, но умом я его не уловил - исключительно шестым чувством.
- Л. Собакина, - произнесла Ева, разглядывая конверты. - Обратный адрес «До востребования», и все из разных почтовых отделений. Значит, отправитель хочет сохранить инкогнито. Тогда фамилия Собакина - вымышленная.
- Скорее всего, - согласился Смирнов. - Письма, кстати, заказные. Выходит, для этой Собакиной важно, чтобы они непременно дошли до адресата. Почему? В чем тут смысл?
- Я должна их прочитать. Тогда я смогу составить какое-то мнение.
Зазвонил телефон. Ева даже головы не подняла. Письма не на шутку заинтриговали ее.
Сыщик взял трубку. В кухне засвистел чайник. Если что-то начинает происходить, не зевай.
- Я - Межинов, - представился незнакомый голос. - Ваш бывший сослуживец - мой заместитель. Он-то и дал мне ваш телефон. Не возражаете, если мы через полчаса встретимся?
- По какому поводу?
Всеслав задал вопрос для порядка, он догадывался, каким будет ответ. Его сослуживец… уж не майор ли?
- По поводу расследуемого вами дела, - подтвердил его догадки Межинов. - Вы согласны?
- Где?
- Приятно разговаривать с умным человеком. У станции метро «Новослободская» подойдет?
- Вполне.
Чайник на плите разрывался от свиста. Ева, поглощенная чтением писем, не собиралась его выключать. Она пропустила мимо ушей и то, что чаепитие отменяется, и то, куда идет Славка. Хлопок входной двери прозвучал в ее сознании как далекий неопределенный отзвук.
* * *
Матери своей я не помню. Говорили, что она страдала врожденным пороком сердца и умерла при родах. То есть я убила ее. С сознанием этого я и росла.
Воспитывали меня бабушка с прабабушкой, весьма примечательные особы. Но о них позже.
Мои детство и юность прошли в тихом провинциальном городке, где до любого места легко можно было добраться пешком, где дороги на окраинах были вымощены булыжником, а сонное спокойствие нарушали лишь проезжающие машины да лай собак. В домах за тюлевыми занавесками цвели фуксии и герань, сушился на подоконниках липовый цвет. Весной за заборами распускалась сирень - по ночам ее аромат, перемешанный с лунным светом, лился в окна и сводил с ума скучающих барышень.
Мы жили в маленьком, уютном одноэтажном доме из трех комнат, коридора и веранды. Комнаты отапливались двумя печками, и я любила проводить время, сидя на старом диване у горячей, шершавой побеленной стены, с книгой в руках. В печке трещали дрова, а с веранды, которая служила и кухней, доносились запахи пирожков, блинчиков или вареников. До стряпни обе мои воспитательницы были великие охотницы - пекли, жарили, варили без устали, искусно и с удовольствием. Грех чревоугодия, к счастью, совершенно не испортил фигуру ни им, ни мне.
Дом окружал большой запущенный сад. Он был одинаково хорош во все времена года. Зимой утопал в снегу, осенью в золоте, а весной - в бело-розовом душистом цветении. Летом в его тенистых зарослях пахло одичавшей смородиной и яблоками. В глубине сада стоял почерневший деревянный столик со скамейками, под ним росла глухая крапива.
Хорошо было собирать в траве ранние зеленые яблоки и жевать их за чтением. На все последующие годы вкус яблок связался у меня с романами Диккенса, Теккерея и Вальтера Скотта, коими моя прабабушка заполнила до отказа книжный шкаф. Несколько раз я перечитывала «Женщину в белом» Коллинза и «Джен Эйр» Шарлотты Бронте. Отчего-то женские образы из этих книг казались мне близкими, какой-то романтической таинственностью веяло с пожелтевших от времени страниц.
Книги стояли на полках двумя рядами, и во втором, скрытом от посторонних глаз, попадались довольно старые издания, напечатанные дореволюционным языком с твердыми знаками. Я доставала их, рассматривала и ставила обратно - время их читать еще не пришло.
Телевизор стоял у бабушек в спальне - маленький, черно-белый, я к нему не пристрастилась. Зато книги составляли основной интерес моей жизни. То был период уединения, длительных раздумий, неторопливых разговоров за чаем и любовных мечтаний.
Кто взял на себя право судить, с какого возраста душа человеческая становится способной к любви? Существуют общепринятые мнения. Но это всего лишь убеждения определенных людей, которые могут идти вразрез с жизнью. И тогда приходится втискивать чувства в рамки общепринятых суждений и правил - с болью, с кровью. Потому что любовь - самое свободное, непосредственное и непреодолимое тяготение одного существа к другому: законы ее не писаны. Люди пытаются для всего создать правила, и это, наверное, необходимо. Но любовь разрывает любые путы и цепи, презирает любые кодексы чести, морали и нравственности, нарушает любые клятвы и обеты, ибо ее суть - небесная гармония. А сферы небесные земному неподвластны.
Подавить же в себе божественную искру удается далеко не каждому. Тот, кто на это отважился, обрекает себя на неисчислимые страдания, а последствия такого шага могут быть самыми жестокими и уродливыми. Небесную лошадку земными удилами не взнуздаешь - брыкнет, сбросит да и растопчет нерадивого седока. Или понесет, куда Макар телят не гонял.
Эти выводы не может, разумеется, сделать ребенок - приходят они в пору юности или зрелости, и то не ко всем. Я же, будучи маленькой девочкой, только интуитивно догадывалась, какое бурное и опасное течение меня подхватило. Не понимая, что происходит, я переживала это в себе как некое патологическое отклонение, не в силах признаться в своем чувстве. Я подавляла в себе сердечную привязанность, которая поглотила меня. Казалось, я узнала невыносимую душевную боль раньше, чем боль физическую, телесную.
Была ли это любовь с первого взгляда? Думаю, да. А иногда я склоняюсь к мысли, что любила Его еще до нашей встречи в этом мире. Во всяком случае, первый взгляд, который я бросила на Него, уже был исполнен любви.
Мы редко виделись. То, как называли Его мои воспитательницы, резало мой слух, заставляло меня негодовать и возмущаться. Разумеется, молча. Я надолго убегала в сад - настолько будоражило меня Его присутствие, или пряталась в доме, отказываясь выходить к обеду и ужину.
Зимними вечерами к взрослым приходили гости - пожилая супружеская пара, оба врачи. Он был похож на Чехова: худощавый, в маленьких круглых очках и с бородкой клинышком; она - толстая, с круглым добродушным лицом, с косой, уложенной в узел на затылке. Компания ужинала, отведывала вишневых и смородиновых домашних наливок, яблочного вина, изготовленного моей седовласой прабабкой, а после чая усаживалась играть в карты. За игрой болтали, обсуждали последние новости и сплетни маленького городка, курили.
- Девочка растет необычайно дикая, - глядя на меня, задумчиво говорила толстая жена доктора. - Петя, она здорова?