– Как это – бросьте? – опешила Трошкина.
Рыжий кот, выступивший из-за мусорной урны, подошел к ее ногам, задрал голову и беззвучно мяукнул, словно поддерживая поступившее предложение.
– Его же кошки сожрут! – сказала Алка, показав свободной рукой на рыжего.
Тот, не дрогнув, выдержал ее возмущенный взгляд и облизнулся, соглашаясь со сказанным.
– Ну, нет! – решила добросердечная Трошкина.
Свив из носового платка уютное гнездышко, она пристроила его в сумку и поместила туда птенца. Летняя сумка-плетенка пропускала воздух, и пернатому не грозило задохнуться. Осторожно, чтобы не трясти птенчика, Алка прихватила сумку под мышку и мелкими шагами засеменила к дому. На ходу она кривила шею, заглядывая в свой переносной птичник, строила умильные мины и успокаивающе сюсюкала – в общем, выглядела как типичная тихая сумасшедшая.
Стоя на балконе и нервно притопывая ногой в шикарном мокасине из лиловой замши, Зяма яростно грыз приготовленный папулей фруктовый лед и думал о том, что Алка Трошкина – очень странная девица. Другие бабы в очередь становятся, чтобы удостоиться его внимания, а эта бегает, как таракан от тапка!
И тут с высоты седьмого этажа он увидел упомянутую Трошкину. Она выглядела еще страннее, чем обычно, и чрезвычайно походила на таракана, который с тапком уже встретился, но пережил это несчастье, отделавшись легким увечьем. Шея у нее была свернута набок, а физиономия перекошена в жуткой гримасе. Однако даже это не остановило Зяму, который был известным ценителем прекрасного, а вот к всяческим физиологическим вывертам и уродствам до сих пор никакого интереса не проявлял. Казимир Кузнецов был самолюбив, и пренебрежение, проявленное Алкой, больно его задело.
– Ну, ты попалась! – зловеще сказал он и проглотил остаток фруктовой сосульки не жуя.
Кусок льда еще не растаял в его желудке, когда он возник на пороге Алкиной квартиры как воплощенная женская мечта. Трошкина, однако, в тот момент была крайне далека от девичьих грез. Она только что занесла в дом сумку с воробьем и успела выложить тряпичное гнездо вместе с его обитателем на кухонный стол. Оклемавшийся птенец уже проявлял любопытство и рвался на простор столешницы. Алка боялась, что опасная склонность к перемене мест приведет неоперившегося летуна к новому крутому пике на твердый кафельный пол. Поэтому она без обычной приветливости спросила:
– Зяма? Ты чего пришел?
– Как это?! – по-настоящему обиделся сердцеед. – Ты что, забыла?! Мы же собрались заняться делом!
Трошкина смотрела на него непонимающе, и он с напускной невинностью добавил:
– Детективным.
– Извини, я сейчас никак не могу, – сказала Трошкина, посмотрев в сторону кухни.
– Ты не одна? – догадался Зяма.
– Да, у меня тут Желторотик! – ответила Алка, успевшая придумать питомцу нехитрую кличку. – Его нужно покормить, обогреть и вообще…
Зяма выгнул бровь. Трошкина оглянулась на птенца, который сумел перебраться через бортик гнезда, и убежала из прихожей с истошным криком:
– Стой, не двигайся!
– Кто – я? – опешив, спросил Зяма, которого знакомые дамы, как правило, желали видеть именно двигающимся, причем очень активно.
Алка не ответила. Она пыталась бумажным полотенцем, как лопатой, подхватить Желторотика, а тот нагадил на стол.
– Не надо делать этого здесь! – громко взмолилась Трошкина. – Прошу тебя, только не на кухонном столе!
– Однако! – пробормотал Зяма, впечатленный услышанным.
Поняв, что он тут третий лишний, он повернулся и пошел домой, обиженно думая: на что Трошкиной сдался какой-то там желторотик? Похоже, у нетерпеливого юнца совсем плохо с фантазией, вон, даже не придумал лучшего ложа, чем кухонный стол!
Вернувшись домой, я первым делом наведалась к Зяме и нашла его в трудах. В старом папулином кухонном фартуке и собственных рабочих портках, художественно вымазанных краской, братец стоял у мольберта. В одной руке у него была баночка с белилами, в другой кисть. Отставив ножку, как балерина, и прищурив один глаз, Зяма изучал нарисованную им каракатицу.
– Как живая! – похвалила я.
– Кто? – братишка перестал жмуриться и посмотрел на меня с подозрением.
– Ну, каракатица! – простодушно сказала я, указав на картину.
– Какая каракатица?
– Белая! Или она серая? – я сунулась поближе к живописному произведению.
– Это ты серость, Дюха! – вспылил художник. – Где ты тут нашла каракатицу? Это же парковые дорожки в предрассветных сумерках!
– А-а-а, вот оно как… – протянула я. – Ну, извини! Я сразу не поняла, что к чему. Видно, сумерки слишком сгустились.
Мы одновременно посмотрели на окно, за которым и впрямь уже сделалось темно.
– А как вы с Трошкиной поработали? – спросила я, дипломатично меняя тему. – Есть успехи?
Меня интересовало, звонили ли они экс-мужу покойной Цибулькиной, но Зяма понял вопрос по-своему. Он раздраженно мазнул по излишне сумеречным парковым дорожкам белилами и неохотно сказал:
– У меня лично успехов никаких, твоя Трошкина предпочла мне какого-то юнца.
– Какого еще юнца? – изумилась я.
Обиженный Зяма не ответил, и я бочком вышла из его комнаты, торопясь к телефону. Надо же, Алка кого-то себе завела! А я ничего не знаю!
– Трошкина, колись, кого ты себе завела? – спросила я подружку, едва она сняла трубку.
– Друга! – торжественно ответила она.
– И какой он, твой новый друг? – я сгорала от любопытства.
– Маленький, серенький, чуток лысоватый.
Это описание не показалось мне увлекательным, но я проявила тактичность и не стала хаять экстерьер Алкиного нового кавалера раньше времени. Спросила только с легкой иронией:
– И где же ты взяла такое чудо?
– В парке подобрала, на травке, – сказала Трошкина.
– Пьяного, что ли? – я неприятно удивилась.
– Ничего и не пьяного!
– А с чего бы трезвому на траве лежать?
– Он на нее упал!
– С лавочки?
– Да с какой лавочки?! – Алка зачастила, торопясь объяснить: – Вот ты послушай, как все было. Я шла по травке, а он упал к моим ногам…
– Пьяный? – опять спросила я, потому что трезвые мужики к Алкиным ногам сами собой до сих пор не падали.
– Ну что ты заладила – пьяный, пьяный? – обиделась подружка. – Он упал, потому что у него крылья не раскрылись. Он маленький еще.
«Так, я все понял: это был купидон! – ожил мой внутренний голос. – Только маленький еще, с неокрепшими крыльями. Он пал к Алкиным ногам, гремя колчаном со стрелами, и попутно зашиб какого-то алкаша, сидевшего на лавочке. Тот закономерно втрескался в Трошкину, и теперь вся эта компания пьянствует у нее дома. Соображают на троих!»