– Бросьте, – сказал я с горечью. – Бросьте, мы же прекрасно знаем, что рабский дух насаждался православием, а православие всегда было под пятой государственной власти! Но в этом же и сила прошлых режимов! Народ, будучи по своей незлобивости и мягкости неспособным сам себя защитить, передоверил свою защиту сперва Рюрику с варягами: «…придите и володейте нами», а потом отдавался под защиту новых братков. Братки, надо сказать, сами грабили, но и умели организовать покорный и незлобивый народ так, что тот в течение всего тысячелетия сшибал рога более злым соседям и даже расширял свой ареал. Последним таким великом братком был Сталин, но за ним пришла его чернь, что только пьянствовала да пропивала нажитое, а теперь вообще эта дурь…
– Какая? – спросил Громов.
Я поколебался, ответил тяжело:
– Не хочется это признавать, но особенности характера русского народа таковы, что он скорее даст себе перерезать горло, чем обидит соседа. Но соседи бывают разные… Иногда надо давать сдачи. Увы, русские это делать не умеют. Они делают это только по приказу руководящих братков: князей, царей, генсеков…
Новодворский сказал с облегчением:
– Хорошо, что не президентов.
Громов смотрел неотрывно, а Карашахин, не сводя с меня взгляда, что-то нашептывал ему на ухо.
– Да, – согласился я, – да, вы правы. К тому же мы вступили в эру, когда границы уже совсем не то, что прежде. Началось с придуманных не нами законов о свободе передвижения и возможности селиться в любом месте… видано ли такое при Сталине или Рузвельте?.. и кончая… нет, конца не видно, этот процесс все еще идет. И непонятно, куда приведет, специалисты изощряются в создании сценариев, но все они противоречат друг другу. Одно понятно, при сложившейся ситуации русский народ быстро и бесповоротно исчезнет.
Громов нахмурился, пробасил:
– Не исчезнет. Наш великий и могучий народ, вынесший все тяготы войны…
Я отмахнулся, продолжил:
– Если брать проблему кобызов, то, увы, к моему большому разочарованию, они ослеплены раскрывшимися возможностями и совершенно не ощущают благодарности к народу, допустившему их на свои земли. Если бы ощущали силу русских, то ощутили бы и благодарность, а так русских в упор не видят даже как помеху. Знают, что стоит только страшно перекосить лицо и затопать ногами, чтобы русские с криками и плачем покинули земли, где могилы их дедов и прадедов. Даже не надо говорить: «Уходи, а то зар-р-рэжу!» – и так убегут, оставят земли более сильным, более уверенным, наглым, живучим.
Новодворский кивал довольно, вот такие они – русские: криворукие, спивающиеся, трусливые, а Сигуранцев, более дальновидный, ощутил беспокойство и сказал мне с тревогой:
– Не сгущаете ли краски?
– Нет, – ответил я горько. – Кобызы не хотят жить в одних поселениях с русскими. Уже сейчас стараются селиться компактно, отдельными селами. А те, первые, которых приютили в русских селах…
– Ворчат?
– Нет, – сказал я. – Нет, уже начинают раздвигать локти. Пока молча.
В комнате наступила тяжелая тишина, только Новодворский удовлетворенно вздыхал, поглядывал на всех победно, вот они какие тупые и слабые, русские, а еще пытались коммунизм строить, о котором так долго говорил Запад, но там даже не приступали к строительству, понимали, что сил не хватит, а эти косорукие взялись, тьфу, что натворили, Сахаров – совесть нации, Россия – сука и ответит за все, надо покаяться и принять то, что решит умный и благородный Запад, лучше уж кобызы, чем эти косорукие русские, русские не способны ни к чему, кроме пьянства и свинства, а Ковалев – совесть нации…
Военный министр громыхнул:
– Локти? Мы их заставим раздвинуть ноги!
Поморщился и сделал попытку отодвинуться даже Новодворский. Карашахин возвел очи горе, смотри, Господи, с какими людьми приходится общаться, не суди их строго, прошу тебя, по крайней мере – не при мне, не выношу вида крови и заживо содранной кожи, а Сигуранцев и Павлов сдвинули головы и заговорили вполголоса.
Я поднялся, все поспешно встали, даже Сигуранцев с неохотой поднялся, хотя и позже всех, я сказал громко:
– Совещание закончено. Прошу определиться со своим мнением, подготовить доводы «за» и «против». Срок – две недели. Знаю, мало для такого судьбоносного решения, но… не опоздать бы. Спасибо, что слушали внимательно!
В глазах Карашахина несказанное удивление, впервые совещание оборвалось так быстро. Обычно же начинаем по-расейски медленно, долго раскачиваемся, собираемся неспешно, кое-кто обязательно опаздывает, мы ж не Европа какая-то сраная, мы великая и беспечная Русь, что вообще-то запрягает долго, а уже потом, когда все рассядутся, еще с четверть часика делимся впечатлениями… ну, не кто сколько выпил, это в прошлом, когда еще не были министрами, но все-таки до обсуждения государственных проблем доползаем в конце первого часа. А там кофеек, чаек, бутербродики, затем сытный обед в кремлевской столовой для избранных, после обеда снова такая же неторопливая раскачка…
Они выходили один за другим, никто не смеялся, не шутил, Павлов выходит последним, задержался в дверях, в глазах смех и восхищение.
– Не узнаю вас, Дмитрий Дмитриевич.
Я сдвинул плечами:
– Вроде бы тот же крем для бритья.
Он покачал головой, в глазах удивление:
– Я просто не ждал от вас таких быстрых и крутых действий. Вы же политик, настоящий мудрый и осторожный политик! К тому же демократ до мозга костей, общечеловек, вас на Западе только таким и представляют. Вы для них щит против русского тоталитаризма, фашизма, расизма, шовинизма и даже автаркизма! И вдруг такие слова… Господи, да такие вопросы вообще не людьми решаются!
– Богами?
– Да богами ли, историческим процессом, неотвратимостью хода истории – на что только мы не списываем результаты действий отдельных людей или инициативных групп! Но чтоб вот так прямо в лоб: оставить жизнь России или же умертвить ее… даже не представляю! От вас такой решимости не ожидал. Да еще срок, если вы серьезно, всего две недели!
– Мало?
– Мало ли? – ахнул он. – Такие вопросы решаются столетиями!
Я сказал горько:
– Уже нет. Если не решим, решат за нас. Если не решим быстро, успеют решить другие.
Он кивнул:
– Да, мир таков. Не решишь, так тебя решат. Но поспешность в решениях вам раньше была не свойственна, не свойственна.
– Все убыстряется, – ответил я. – Те процессы, на которые раньше уходили тысячи лет, теперь проходят за десяток лет. А что укладывалось в сотни, теперь может промелькнуть за неделю. А кто не успел, тот опездол, как говорит мой внук. Если я хороший политик, то должен понимать, где медленно и осторожно, а где – быстро и… как можно быстрее. Тут неважно, демократ или не демократ. Когда десять дорог ведут в пропасть, а одна выводит к жизни, то я выберу ту, что к жизни, даже если она ведет не совсем по демократической тропке. Знаете ли, перед инстинктом выживания как-то отступают законы Юстиниана. Есть законы, что вложены нам в души свыше, при рождении. А они велят, что надо жить самим и обязательно спасти свой род, племя, народ. Для Господа, дорогой Глеб Борисович, каждый народ – избранный!