Значит, Амалия и в самом деле… Значит, ей нельзя доверять…. Если она могла зарезать агента рапирой (а снять ее со стены герцогине было легче легкого), значит, она вообще способна на все, что угодно. Могла пожелать отравить его, например, за то, что он был с ней груб…
Но тут Арчи вспомнил, как она сидела с ним рядом, как держала его за руку, гладила по голове и успокаивала, и ему стало стыдно. Неужели все это может быть лишь искусным притворством? Он уже не знал, чему верить.
Так или иначе, он не мог позволить улике оставаться среди вещей Амалии. Арчи вернулся к себе в комнату, разжег огонь в камине, бросил в него книжку и дождался, пока от нее не остался один пепел.
И только тогда он лег в постель и уснул. Во сне он видел, как его приговорили к казни за государственную измену и сокрытие доказательств. Он взошел на эшафот, но вместо плахи вдруг оказалась головка сыра, а вместо палача с топором – Франсуа с огромной поварешкой…
После ссоры с великим князем Амалия почувствовала непреодолимое желание немедленно чего-нибудь выпить, что с ней случалось крайне редко. Она велела принести себе полбутылки красного вина, уселась с высоким бокалом в руках у пылающего камина и попыталась разобраться в своих чувствах.
Разумеется, ей было неприятно, как было бы неприятно и любой другой женщине, что ее поклонник, которому она отвечала взаимностью, закатил ей такую нелепую – совершенно в мещанском вкусе! – сцену. В конце концов, она даже не была его женой и не предпринимала никаких усилий для того, чтобы стать ею. Она не требовала от него ни безусловной верности, ни клятв в вечной любви, до которых так охочи многие женщины. Ее вполне устраивало то, что он просто есть в ее жизни, и она ничуть не обольщалась на его счет. Она принимала его таким, каков он был – с его капризами, вспышками гнева, неожиданными выходками, которые она находила ребяческими, тогда как для него они были лишним доказательством того, что он мужчина, а не какой-нибудь жалкий хлюпик, хнычущий под каблуком у своей благоверной. Амалия не пыталась его переделать, не навязывала ему своих взглядов, не донимала его упреками. Взамен она была вправе ждать того же и от него. Еще в самом начале их отношений она дала ему понять, что не может жить без своей работы, и с этим он, как ей казалось, смирился. Кроме того, Амалии с ее трезвым умом претили любые выяснения отношений, все эти припадки ревности, грандиозные скандалы с истериками, заламыванием рук и битьем дорогого фарфора. Ведь все равно они ни к чему не приводят! Амалия не могла отделаться от мысли, что во всех крайних проявлениях чувств есть что-то неестественное, театральное и комичное одновременно. Она знала, что некоторые считают, будто ссоры укрепляют, закаляют любовь, но, как бы сильно вы ни были привязаны к человеку, рано или поздно вам надоест выслушивать от него оскорбления, из-за которых вы испытываете лишь раздражение, унижение, гнев или откровенную скуку. Ибо каждый из нас так устроен, что в жизни своей любит разных людей, но всю жизнь – только самого себя, и когда наше самолюбие страдает от общения с даже дорогим для нас человеком, любви в конце концов приходится замолчать.
Амалия вздохнула и, поглядев на бокал, отметила, что он пуст. Она потянулась за бутылкой, но тут новая мысль пришла ей в голову.
«А может быть, я вовсе не люблю его?»
Ведь, откровенно говоря, она осталась почти равнодушна к тому, что Владимир назвал ее изменницей. Если бы она хоть сколько-нибудь дорожила им, то, конечно, приняла бы его слова близко к сердцу; а меж тем, если разобраться, ей не давало покоя совсем другое – то, что император Александр будто бы сказал, что она предала родину. Амалия лично знала императора несколько лет и не сомневалась в том, что он успел оценить ее по достоинству. Кто знал Амалию так, как она знала себя, ни на мгновение не поверил бы, что она способна на предательство. Любопытно, кто мог подать императору подобную идею?
И тут в воображении Амалии возник душка Голицын, смахивающий пылинки с вновь приобретенных картин и статуй, почитатель искусства и знатный коллекционер. А ведь коллекционирование наверняка требует немалых денег… Амалию давно волновал вопрос, кто мог выдать секрет ее миссии британской контрразведке. Если допустить, что Багратионов сказал правду и о том, зачем она едет в Англию, знали лишь он и государь, а в Англии, разумеется, российский посол (его ведь не могли не поставить в известность), то получается…
Получалось более чем логично и оч-чень интересно. Если Голицын по каким-то причинам работает на англичан, то, поняв, что им не удалось перехватить Амалию при высадке, он должен был срочно «спасать лицо», ибо сразу же возникал вопрос, откуда им было известно о цели ее приезда. Вот вам и версия с его подачи: а что, если она сама им об этом сообщила? Вдобавок странное замужество Амалии дало ему возможность очернить баронессу в глазах ее руководства. Кроме того, он мог предположить, что ее в таком случае отзовут и она не успеет завершить начатую работу, что будет на руку англичанам. И тому, кто на них работает. Ничего себе поворот!
– Ах ты, ваше превосходительство! – пробормотала Амалия себе под нос и выругалась сначала по-польски, затем на мушкетерском французском.
Надо сказать, что хрупкая Амалия Константиновна умела виртуозно ругаться на дюжине языков. Конечно, грубость не к лицу женщине, особенно хорошенькой, но что поделать, если бывают в жизни минуты, когда изящным слогом никак не высказать всего, что накопилось на душе?
– Если это Голицын, – сказала Амалия задумчиво после того, как резервы польского языка, а также две дюжины вариантов parbleu [25] были исчерпаны, – то… то просто не знаю, что я с ним сделаю.
Поскольку Амалия неукоснительно придерживалась того правила, что ни одно недоброе дело не должно оставаться безнаказанным, Голицыну срочно следовало ставить свечки всем святым угодникам, чтобы его постигла самая легкая из возможных кар.
Успокоившись относительно того, кто мог ее предать в Лондоне, Амалия вновь задумалась о великом князе.
– Наверняка он напился теперь, как ямщик, и подцепил какую-нибудь красотку, которой рассказывает, как я жестоко с ним обошлась.
И конечно же, проницательная Амалия была права: всего за три мили от нее Владимир Львович, смущая покой английских граждан, и впрямь громко жаловался не то Дженни, не то Мэри (он уже не помнил, как зовут его слушательницу):
– Я ей предлагал: сбежим за границу! Обвенчаемся! У меня состояние – по гроб жизни хватит! А она что? Вышла за этого… Арчи Невилла, мерзавца. Убью его!
На Лондон тихо опускались сумерки.
Во вторник вечером Николас Стенхоуп вновь явился к герцогине Олдкасл в особняк на Парк Лейн.
– Ну, что вам удалось выяснить? – набросилась на него с расспросами Амалия.
Лукаво улыбаясь и поглаживая усы, Стенхоуп похлопал по небольшой папке, которую принес с собой.