– Князь, прошу вас не отставать и держаться строго в моем кильватере, – по-адмиральски изрек Чесменский, лихо, по-боцманмовски сплюнул и взглядом указал на эрмитажный подъезд: – Там, такую мать, такое… Содом и Гоморра. Черт ногу сломит.
Истину глаголили их сиятельство, ни на йоту не соврали. Внутри Эрмитажа действительно было шумно и бестолково: слышались повышенные голоса, толпами метались слуги, в глазах рябило от густоты румян, сверкания бриллиантов и роскоши одежд. Дамы были в робах с фижмами и шлейфами, при высоких прическах, мушках и жемчугах, кавалеры – по французской моде, на красных каблуках, в радужном сиянии орденов и эполет, лакеи – вымуштрованы, оливреены и похожи на дубовых истуканов. Все это человеческое скопище шумело, разговаривало, предавалось движению, воздух в Эрмитаже был тяжел, густо отдавал потом, табаком, «усладительными», из цедры и розового масла, притираниями. Казалось, что в парфюмерную лавку запустили козла…
А между тем раздались всхлипы скрипок, томно застонали виолы, и все галантнейшее общество потянулось в залу принимать участие в «круглом польском», [370] коим по обыкновению сам великий князь [371] открывал большое эрмитажное собрание.
– Ну, такую мать, это надолго. – Фыркнув, Чесменский поскучнел, шмыгнул с неодобрением носом и потянул Бурова в другую сторону, в залу, где был накрыт стол с закусками. – Знаете, князь, все эти полонезы, менуэты, англезы, гавоты вызывают у меня морскую болезнь – бездарнейшие кобенья, никакой жизни. [372] То ли дело наша русская, вот где удаль, вот где размах. [373] Хотя вальсен этот новомодный очень даже ничего. Выбрать бабенку поглаже, облапать ее поладней и… Пойдемте-ка лучше выпьем, матушка-то государыня никуда от нас не денется. Вот черт, только этого хохла нам не хватало… Дьявол его побери со всеми потрохами…
Он тут же замолчал, расправил плечи и вполне дружелюбно произнес:
– Приятного аппетита, Кирилла Григорьевич, что это в одиночку-то? Принимайте в кумпанство…
Действительно, у стола в гордом одиночестве пребывал экс-гетман малороссийский Разумовский и угощался водочкой под икру и буженину. И, судя по траектории его движений, уже давно.
– А, это вы, морской волк, прошу, прошу, – сказал он с тщательно скрытой ненавистью, наирадушнейше повел рукой и вдруг, возрадовавшись, забыв про налитое, с улыбкой изумления уставился на Бурова. – Ты?
– Граф, разрешите мне представить вам князя Бурова-Задунайского, – полез было с церемониалом Чесменский, да только Разумовский начхал на церемонии и хлопнул князя Бурова по плечу:
– А ведь ты казак! Я так тогда и смекнул, даром что на рожу черный, а закваски нашей, коренной, казацкой. – Он оскалился, погрозил кому-то кулаком, снова хлопнул Бурова по плечу и шепнул так, чтобы Чесменский не услышал, прямо в ухо: – Слава Богу, не кацапской…
Верно говорят, что проявляется порода во втором колене. Видно, похож был Буров на своего геройского малороссийского деда. А уж тот-то точно в коленках не был слаб…
– Э, да вы знакомы? – удивился в свою очередь Орлов, пхнул локтем назойливого лакея и лично потянул со льда нарядную бутылку. – Ну что, господа, шампанского за встречу?
А в хитроватых прищуренных глазах его угадывалась усиленная работа мысли – где, когда, при каких обстоятельствах пересеклись пути-дорожки Бурова и Разумовского?
– Нет уж, только не шампанского. – Разумовский помрачнел, глянул хмуро на бутыль, какими наводнил уже всю столицу, и, выпив в одиночку водки, закусывать не стал, засобирался. – И вообще, господа… Пойду-ка я освежусь. А то день нынче жаркий… Экий ты, хлопче, гарный, ну прям орел!
Дружески подмигнул Бурову, сдержанно икнул и, не подавая виду, что уже изрядно пьян, степенно вышел из зала. Бриллианты у него были даже на спине…
– Чертов хохол, ему его шампанское, видите ли, не нравится! – тихо, так, чтобы Буров не услышал, прошептал Чесменский и ловко, изображая жизнелюба, принялся открывать бутылку. – И мы освежимся винцом холодненьким. Сие пользительно для здоровья. Весьма. – Без звука откупорил, с улыбочкой налил, веско взглянул на Бурова поверх хрустального бокала: – За успех, князь.
Ладно, выпили шампанского, закусили устрицами, поели ракового биска, [374] облагороженного каперсами и розмарином. А между тем величественный полонез сменился бравой манимаской, [375] и Алехан, играя вилкой, гнусаво замычал, себе под нос, якобы в такт:
– Трам-пам-пам, трам-пам-пам…
Солировал он недолго – снова налили, выпили еще и принялись закусывать изысканнейшими разносолами. Остановились, когда оркестр заиграл галантный менуэт в двенадцать форланов.
– Эге, князь, нам, кажись, пора, труба зовет. – Чесменский вздохнул, потом рыгнул и положил на скатерть грязную вилку. – Никак менуэтец дают. Значит, Като уже там. Уж я-то ее повадки знаю. [376]
Выпили, как водится, на дорожку еще, зажевали голубятиной с молодыми оливками и направились в залу, где царило прекрасное. В самом деле, прекрасен, преисполнен величия благородный менуэт, но и мудрен же, ох как мудрен. То присядь хитро, то поклонись до земли, то руки поменяй, да ведь не просто так, а все с бережением, иначе лбом кого боднешь, в спину шарахнешь дерзко или вообще, Господи спаси, в ногах запутаешься и грохнешься наземь. Ужас, чего напридумывали французы там у себя в Париже. Однако и наши-то, русские, ничего, не пальцем деланные и не лыком шитые, – танцевали изрядно, с достоинством, лихо выписывали фигуры да выделывали па. Кавалеры выступали сановито, дамы приседали в лучшем виде. Вот это пляска так пляска, одно слово – балет.
Однако же не все галантнейшее общество пребывало в объятьях Терпсихоры, в основном работала ногами молодежь. Люди-то основательные, годами зрелые размещались большей частью вдоль стен, где были устроены столы для «шуршания листвой», [377] и места имелись для приятного общения и праздного отдохновения. Играли, само собой, в чепуховину изряднейшую – так, в ламбер, в кадрилию, в пикет да в контру [378] – не для выигрыша, конечно, единственно для времяпрепровождения, следили за танцующими, судачили, мыли кости, угощались мороженым, усиленно потели, вспоминали молодость. Да, были времена… А теперь мгновения…