Здоровяк кивнул, шагнул к Бровику и легко, как пушинку, поднял его.
Путники медленно двинулись дальше. Еще пять минут они шли через белое поле тумана, из которого торчали тощие деревья, а между ними – застывшие, как статуи, черные фигуры волколаков. Затем туман стал реже, а почва под ногами тверже.
Минут десять спустя, когда туман и волколаки остались далеко позади, Глеб облегченно вздохнул и подумал: «Ушли».
Еще пятнадцать или двадцать минут прошли в томительной и напряженной тишине. Наконец, Глеб остановился и сказал:
– Все. Теперь можно отдохнуть.
Рамон обернулся, вгляделся в темный сумеречный лес и опасливо возразил:
– Волколаки могут идти по нашим следам.
– Могут. Но не идут. Иначе бы я их почувствовал.
– Как?
Глеб усмехнулся и ответил:
– Носом.
– Хлопуша, опусти меня на землю! – попросил Бровик.
Здоровяк бережно, словно обращался с хрупкой вещью, поставил его на ноги, потом вгляделся в худенькое, конопатое лицо и насмешливо проговорил:
– Мне было не тяжело. Ты не первая девка, которую я таскаю на руках.
Лицо Бровика вспыхнуло.
– Так, значит, ты…
– Да, – кивнул Хлопуша. – Я давно догадался. Еще до того, как Первоход назвал тебя Бровкой. Но ты, Бровка, не бойся. Когда мы вернемся в Хлынь-град, я позабуду, что ты девка, и никому тебя не выдам.
Здоровяк подмигнул девушке, потом повернулся к Глебу и сказал:
– Волколаки нас не тронули. Ты был прав. Что будет впереди?
– Кишенский жальник, – ответил Глеб, снимая с пояса флягу с водой. – Огромный погост, на котором захоронены сотни мертвецов.
– И все они упыри?
– Возможно. – Глеб отхлебнул из фляги и передал ее Бровке. – До заката осталось совсем немного. Надо попытаться пройти через жальник до того, как тьма сгустится.
– Да, но тогда мы попадем в Кишень-град в темноте, – предположил Рамон.
– Верно. Но это уже не будет иметь значения.
– Почему?
– Темные твари не сунутся в мертвый город. Нелюди зарыли там множество амулетов-оберегов, переступить через которые лесная нечисть не в силах.
Фляга с водой прошла по кругу и снова вернулась к Глебу. Он сделал еще глоток, завинтил ее и вновь повесил на пояс. Потом стянул с плеч плащ, бросил его на траву и сказал:
– Отдыхаем пять минут. Потом двигаемся дальше.
Толмач Рамон окинул взглядом кресты, надгробия, домовины и прошептал:
– Так вон ты какая – обитель вечной ночи и молчания!
Из-за каменной, полуразрушенной домовины вышел мертвец в дырявом, пропитанном грязью рубище. Он остановился и стал вертеть головой, не то прислушиваясь к чему-то, не то принюхиваясь. Лицо его наполовину сгнило, и там, где положено быть щекам, желтели полустертые, измазанные глиной зубы.
Рамон выхватил из ножен кинжалы и шагнул к упырю, но Глеб положил ему руку на плечо и сказал:
– Нет. Он нас не видит.
– Но он пытается нас найти.
– Пусть. Упырь испытывает тревогу, но не может понять, что его беспокоит.
И они осторожно двинулись дальше. Еще трижды им попадались на пути упыри, но ни один из мертвецов, несмотря на явное беспокойство, не смог учуять путников.
Наконец, они вышли с погоста. Впереди был Кишень-град.
– Какое здесь странное небо, – сказала Бровка, глядя на багровый небосвод. – Как будто подсвеченное заревом пожара.
– Первоход, ты, должно быть, уже привык ко всему этому? – поинтересовался, боязливо поглядывая вокруг, Хлопуша.
– К этому нельзя привыкнуть, – сухо обронил Глеб.
По мертвому городу передвигались уже в темноте. В багровом свете, льющемся на город с ночного неба, Кишень-град выглядел неестественно красиво и жутко. Развалины зданий, белеющие в сумраке, казались призрачными.
Башня, про которую рассказывала Глебу вещунья Голица, находилась примерно в двух верстах от границы города. Она возвышалась над подклетами и полуразрушенными стенами, будто огромный широкоплечий великан с отрубленной головой.
Глеб и Хлопуша шагали чуть впереди, обнажив мечи и зорко оглядывая все вокруг. За ними шла Бровка. А замыкал шествие толмач Рамон. В руках его поблескивали кинжалы. Шагая по узкой незарастающей тропке, он то и дело бросал по сторонам тревожные, недоверчивые взгляды. За каждой полуразрушенной белокаменной кладкой, за каждым поросшим мхом валуном ему чудилась опасность.
Путники прошли уже версту, когда земля под их ногами дрогнула, и вдруг прямо поперек тропы, разделяя Глеба с Хлопушей и Рамона с Бровкой, с треском пробежал глубокий раскол.
Рамон схватил Бровку за руку и дернул на себя, и тут раскол у ее ног с грохотом расширился, превратившись в узкую длинную яму.
На дне ямы кто-то громко застонал. Рамон заслонил собою Бровку, затем нагнулся и заглянул вниз. На дне ямы царил мрак, но ему показалось, что он увидел светлые очертания человека.
– Рамон… – позвал снизу голос. – Рамон, мальчик мой, это я… твой отец… Мариус Гандольфини.
– Отец! – изумленно воскликнул Рамон.
– Да… Язычники сожгли наш дом и ранили меня… Но я жив… Помоги мне, сынок… Вытащи меня отсюда…
Бровка вцепилась пальцами Рамону в плечо и попыталась оттащить его от края ямы, а Глеб выругался и побежал вдоль края раскола, отделившего его от Бровки и толмача, чтобы обойти трещину вокруг.
– Рамон! – окликнула Бровка. – Рамон, что с тобой?
– Он зовет меня, – глухо проговорил толмач, вглядываясь во тьму.
– Кто? – удивилась Бровка. – Кто зовет тебя? Я ничего не слышу!
– Это мой отец. Я должен ему помочь.
– Рамон, там никого нет! – крикнула Бровка. – Это тебе только кажется!
– Я должен ему помочь, – угрюмо повторил толмач и оттолкнул от себя Бровку.
– Помочь, – снова пробормотал он, опускаясь на колени. – Надо ему помочь.
– Рамон, нет! – рявкнул Глеб, огибая край раскола.
Толмач вздрогнул, и на мгновение взгляд его прояснился, но тут голос со дна вновь позвал его:
– Рамон, мальчик мой, я ранен… Спустись и помоги мне выбраться…
– Да-да, – растерянно проговорил толмач. – Я сейчас…
Он подался к влекущей его тьме. Бровка схватила толмача за широкий пояс и рванула на себя. Рамон зашатался на краю ямы, повиснув на поясе и глядя расширившимися глазами во тьму раскола.