Старый ученый на склоне лет остался совсем один, и грусть его была велика. Удары судьбы превратили его в мизантропа. Теперь он жил только прошлым и, чтобы побороть одиночество, начал писать воспоминания. Работа отвлекала его от злой тоски, занимала все его свободное время. Режим в клинике для тех, кто считался уже выздоравливающим, был свободным, и поэтому все часы, не отданные мемуарам, Николай Васильевич гулял по лесу, любовался расцветающей весной, наблюдал за птицами. А душевная боль все не утихала.
С потерей сына ему было смириться еще труднее, чем некогда с потерей жены, хотя именно тогда он впервые почувствовал себя выпавшим из потока жизни. Может быть, все дело было в том, что жена болела с молодых лет, и ее состояние, хоть и пугавшее его, все же успело приучить к мысли, что когда-нибудь он останется один. А вот гибель сына во цвете лет явилась для старого ученого жестоким испытанием. И он пытался описать и осмыслить главнейшие события своей долгой жизни в надежде, что когда-нибудь его записки прочтет внук и узнает, как они жили, во что вкладывали силы и душу, что они были за люди и как любили друг друга… Тем более что сейчас говорят и пишут столько глупостей про советские времена! И Костик, оставшийся без отца, должен по крайней мере знать, кем были его дед с бабкой, каким выдающимся ученым обещал стать его отец.
Увлеченный своим занятием, Николай Васильевич мало с кем общался из прежних знакомых. Изредка его навещали прежние коллеги из Москвы, оставшиеся в живых дальние родственники. Чаще всех приезжала Настенька, внучка профессора Лаптева, — он по-прежнему звал ее таким ласкательным детским именем, хотя она давно превратилась во взрослую, самостоятельную и очень симпатичную девушку. Оно и понятно: ей до сих пор не хватало общества Антона и маленького Костика, с которыми были связаны ее лучшие воспоминания о детстве, ее мысли о любимом деде, ее прекрасное прошлое. И теперь только он, Николай Васильевич, воплощал это прошлое, а его сухонький силуэт таил в себе призраки всех ушедших от нее людей, таких любимых и дорогих, внезапно покинувших ее.
Николай Васильевич вставал обычно очень рано, чтобы до завтрака успеть набросать на бумаге все, что обдумал с вечера. После завтрака шел гулять, перед обедом начинал обдумывать новый эпизод своих мемуаров, потом отдыхал в отведенной ему комнате или снова бродил по лесу, прикидывая в голове очередную главу работы. Порядок его жизни был вполне устоявшимся, режим — довольно строгим, и иногда он думал, что именно это и нужно людям в старости. Он ценил время, проведенное здесь. Понимая, что бывшая невестка долго оплачивать его дорогостоящее пребывание в клинике не намерена, Николай Васильевич старался взять от дней, проведенных на природе и в комфорте, по максимуму.
Кроме своего времени он еще очень ценил уединение. Он больше не ждал от судьбы никаких счастливых неожиданностей — им просто не было места в его новой жизни; никогда не ждал и внезапных гостей — они могли появиться только по предварительной договоренности с ним. Другие пациенты клиники видели его разве что в столовой. Он изредка и очень недолго общался с персоналом, перекидывался парой фраз с наиболее симпатичными ему врачами, а потом, ссылаясь на дела, быстро уходил к себе в комнату.
Когда он вновь появился в стенах этого лечебного заведения, то выглядел очень плохо: так выглядят обычно старые и больные люди, потерявшие в жизни почти все и ничем не дорожащие на этом свете. Конечно, восстановительные процедуры, витамины, прогулки и регулярное питание помогли ему прийти в себя. Однако тоска, спрятанная в глазах, никуда не делась. И люди, знавшие его не первый год, старались лишний раз не трогать старого ученого. Пожалуй, если бы они знали, какое потрясение ему еще предстоит, врачи постарались бы обезопасить от него пожилого человека, подготовить его к очередным переменам в жизни. Но никто не предчувствовал этих перемен, и все, что еще должно было совершиться, до поры до времени оставалось тайной, как остается тайной вся предстоящая человеку дорога…
Выйдя из самолета в Шереметьево, Антон Житкевич смог поворот за поворотом показать шоферу дорогу к своему старому, еще родительскому дому. Адреса он не помнил, но это было не важно: сам путь накрепко врезался ему в память, и, не помня, как называются те или иные улицы, он превосходно узнавал траекторию движения от аэропорта до московского центра. Квартира стояла пустая, но Антон так и не узнал этого: он не собирался, не был готов пока заходить сюда, просто постоял молча в знакомом дворе. Потом они с Диной доехали на том же такси до гостиницы «Украина», где были забронированы номера для двух граждан Китая. Они решили побродить по Москве и быстро, только приняв душ с дороги, вышли на прохладные, наполненные ароматом сирени столичные бульвары.
Память возвращалась к Антону медленно, но уверенно — шаг за шагом, улица за улицей. Пожалуй, без такого визуального контакта с городом своей юности он не смог бы двинуться дальше, пойти вперед. Мало-помалу в памяти всплыло название: Новые Черемушки… Там был его дом со Светланой, там была квартира, заботливо приготовленная родителями для семьи любимого сына. Туда они поехали на следующий день; хрущевские пятиэтажки на Профсоюзной ничуть не изменились, и Антон легко нашел дорогу к своему дому.
Он очень волновался, подходя к своей квартире, но волнение это он как бы наблюдал со стороны, будто продолжая смотреть старый фильм, в котором нежданно-негаданно оказался участником событий. В глубине души ему все еще не верилось, что он и есть тот самый Антон Житкевич, который когда-то жил здесь, работал, любил, горевал и которого бросили в китайской больнице самые близкие ему люди… Вот и второй этаж, кожаная дверь. Тот же простенький электрический звонок. А вот замок новый. Ну и хорошо, ключей все равно нет.
Дина чувствовала себя чудовищно напряженной; она не понимала спокойствия Ло, пусть даже напускного, и со страхом ждала бурной встречи, объяснений, выяснения отношений, драматических слез и рыданий… Но дверь отворила очень простая на вид и, похоже, совсем незнакомая Антону пожилая женщина. В лабиринтах его памяти ее не было… Он начал спрашивать про семью Житкевичей; вышел муж хозяйки, такой же пожилой и простоватый на вид, и объяснил, что они никого здесь не знают, недавно переехали в Москву с Украины. Эту квартиру они купили у молодого человека, по их сбивчивым описаниям напомнившего Антону Сергея Пономарева.
Итак, квартира продана, все концы обрублены. Нет, не все: можно обратиться в милицию, в паспортный стол. Там скажут, куда выписались старые жильцы… Но это было уже слишком для Антона; он совсем не хотел начинать поиски с официальных инстанций, чтобы случайно не навредить ни себе, ни некогда близким людям, а потому решил оставить разговор с властями на самый крайний случай.
Пойти к соседям? Но о чем бы он ни стал их расспрашивать, наверняка начнутся лишние разговоры, пересуды…
Значит, остается одно: разыскать отца. Антон истово надеялся, что Николай Васильевич жив, хотя и не знал, как у него хватит духу предстать перед ним совсем с иным лицом и с чужой биографией.
Снова поймали такси, подъехали к старому дому на Арбате. Знакомый двор. Но теперь уже Антон поднялся по известной ему до последней выщербленной ступеньки лестнице и, едва переводя дух, остановился еще перед одной дверью. Но квартира за ней казалась вымершей: никто не отозвался на трель звонка, ничьи шаги не раздались в пустынном холле, ничей старческий голос не окликнул посетителей: «Кто там?…» Антон загрустил, но быстро взял себя в руки, и следующий отрезок пути они с Диной — замершей и точно заледеневшей от напряжения, испуганной тем, что им еще предстояло, и всей этой тяжелой историей, — проделали на электричке до станции с милым подмосковным названием Тучково. Не будучи уверенным, что отец все еще находится там, Антон все же хотел навести справки в том месте, где оставлял Николая Васильевича перед отъездом в Пекин. Если бы и эта ниточка не сработала, пришлось бы идти в институт, где он когда-то работал, обращаться к властям и вообще закручивать тугую спираль официального расследования, которого им с Диной так хотелось избежать…