Незадолго до ужина Николай Васильевич сидел за своим письменным столом. Бумаги были разбросаны перед ним в нормальном для всякого пишущего человека творческом беспорядке, перьевая ручка — он до сих пор не признавал шариковых — застыла в руке, а сам ученый задумался над посвящением, с которым он хотел обратиться к покойной жене. Работа над мемуарами подходила к концу, ему было жаль расставаться с милыми сердцу именами, и теперь он уже сам искусственно оттягивал ту минуту, когда пришлось бы поставить на листе точку.
В комнате было еще светло, балконная дверь выходила прямо в лес, и все вокруг напоено было свежим весенним воздухом. Заходящее солнце пробивалось сквозь листву березы, стучавшей в окно; тонкие шторы едва колебались от дыхания лесного ветерка. Николай Васильевич думал о том, что если бы он еще верил в существование счастья, то представлял бы его себе, наверное, именно так: лес, вечер, одиночество и покой…
В дверь постучали, и он вздрогнул от неожиданности, нехотя оторвавшись от своих дум. Кто бы ни были эти поздние гости, они были для него незваными и нежеланными. Но, верный своему интеллигентному гостеприимству, он натянул на лицо улыбку и отворил дверь. Перед ним в полутемном коридоре клиники стояли незнакомые молодые люди — коренастый, светловолосый молодой человек и изящная девушка восточной наружности.
Николай Васильевич был удивлен, но мужчина назвал его по имени, сказал, что у них к нему важное дело, и старик, покорно склонив голову, шире распахнул перед ними дверь, приглашая войти.
Странные гости, повинуясь его сдержанному жесту, уселись в кресла перед его столом и молча переглянулись. Казалось, они не знали, с чего начать, но Николай Васильевич не собирался помогать им. Он терпеливо ждал их первого слова, со скрытым любопытством разглядывая нежданных посетителей. Молодой мужчина показался ему чем-то неуловимо знакомым, но малоподвижное лицо с неестественно стянутыми чертами (точно после операции, мельком подумал старик), светлые глаза с короткими ресницами и темные брови ни о чем не говорили ни его сердцу, ни его памяти.
Парень был очень серьезен, почти деловит. Николай Васильевич ждал от него объяснений визита, но тот вдруг резко, будто бросаясь в воду, спросил:
— Скажите, пожалуйста, вам известно, где сейчас находится ваш внук Костя?
На мгновение старому ученому стало страшно, но потом он понял, что, если бы с мальчиком случилась какая-то беда, о ней, скорее всего, в первую очередь сообщили бы матери, и он узнал бы обо всем от своей невестки, а не от посторонних людей. А потому он чуть приподнял старческие выцветшие брови и, всем своим видом давая мужчине понять неуместность такого праздного любопытства, спокойно ответил:
— Костик учится за границей. А почему вас это интересует, молодой человек?
Тот оставил его вопрос без ответа — надо же, а казался вполне хорошо воспитанным! — и задал очередную загадку:
— В какой стране?
— В Швейцарии, — уже начиная сердиться и теряя терпение, ответил Николай Васильевич. — А вы, собственно, по какому делу?
— По семейному, — ответил молодой человек. Потом он сказал девушке несколько фраз на неизвестном Житкевичу языке, та заулыбалась, кивая, мужчина тоже улыбнулся в ответ, и в этой улыбке старому ученому вдруг почудилось что-то столь давнее и родное, столь милое, позабытое прошлое, что сердце его защемило, а на лбу выступили капли пота.
— Так давно ли уехал Костик?
Нет, этого просто не может быть. Николай Васильевич отер пот со лба и строго, сурово взглянул на допрашивающего его человека. Костик?… Так называл своего сына Антон. Нет, он не станет сейчас вспоминать, ему вредно думать об этом. Где его сердечные капли?…
Но он не пошел за каплями, а еще раз внимательно вгляделся в гостя — отчего-то казалось, что разгадка совсем близко, рядом, и что новость — хорошая, замечательная — уже стучится в его дверь. Какой знакомый у этого мужчины голос, и в интонациях проскальзывает что-то очень близкое… Какая чепуха, однако, лезет в голову! Просто этот молодой человек мог бы быть ровесником Антошки, вот и все.
— Мне не нравится ваше ничем не объяснимое любопытство, — строго сказал он, еще пристальнее всматриваясь в гостя. — Я, конечно, отвечу вам, но предупреждаю, что это будет мой последний ответ, если вы не раскроете причины вашего визита. Так вот, Костик, — он невольно подчеркнул это слово, — уехал в Швейцарию год назад. Теперь, может быть, вы объясните, какое у вас ко мне дело?
Гости молчали, точно не зная, что сказать, и пожилой человек вновь заволновался. Настороженность взяла над ним верх, и он спросил очень нервно, нашаривая наконец на тумбочке пузырек с каплями:
— Кто вы? Откуда?
— Мы из Китая, — быстро ответил молодой человек, перехватив взглядом жест старого профессора и с невольной жалостью, почти со стыдом наблюдая за его манипуляциями с лекарством. — Поверьте, то, о чем мы спрашиваем вас, очень важно для нас… и для вас тоже. Не могли бы вы рассказать нам, что вам известно о вашем сыне?
Николай Васильевич вздрогнул и насторожился еще больше:
— Антон погиб в авиакатастрофе в Китае. Но почему?…
— А кто известил вас об этом? — вопрос был задан быстро, и Николай Васильевич не успел разобраться, остановиться, осмыслить происходящее.
— Как — кто? Невестка, Светлана. Нет, точнее, не так: сначала я сам услышал о катастрофе по телевизору, но тогда еще оставалась надежда… — Николай Васильевич и сам заговорил быстрее, ему вдруг показалось очень важным припомнить все дело до мельчайших подробностей и сообщить о них этим странным людям, приехавшим как раз из той страны, где он потерял сына. — А потом Светлана вместе с Сергеем, ее нынешним мужем, а тогда партнером Антона по бизнесу, летала в Китай на опознание. Они и подтвердили мне, что все кончено, надежды нет… Антона среди выживших не оказалось…
Житкевич-старший отвернулся, его губы побелели, а рука, так и не сумевшая справиться с флакончиком лекарства, мелко-мелко задрожала. Антон быстро поднялся с кресла, подошел к отцу и положил руку ему на плечо. У него больше не было сил затягивать эту сцену.
— Папа, ты не узнаешь меня? Неужели ты так меня и не узнаешь?
Если бы гром прозвучал среди ясного неба, если бы потолок обрушился сейчас на старика, и тогда Николай Васильевич не был бы так потрясен и растерян. Никто, ни один человек в мире не мог бы сказать ему этих слов, кроме… Кроме того, кто погиб в небе над Китаем. Но он не видел своего сына мертвым, а значит, всегда в душе надеялся, что еще услышит эти слова. И, подчиняясь флюидам, которым нет даже и названия на человеческом языке, повинуясь той странной энергии, тому зову крови, который исходил сейчас от этого незнакомого, но странно близкого человека, старик прижался к его плечу и заплакал.
Он плохо помнил, что было дальше…
Окончательно Николай Васильевич пришел в себя, когда уже полулежал на диване, заботливо обложенный подушками, а в воздухе витал аромат успокаивающих средств, и рука его находилась в ладонях странного гостя. Ничему не веря до конца, но при этом доверяя не своим глазам, не узнававшим сына, а какому-то чутью, подсказывавшему истину, отец смотрел в незнакомое ему лицо и слушал, слушал, слушал…