Когда я выехал из ворот в двуколке с откинутым верхом, дождь лил уже всерьез, и я вымок еще прежде, чем доехал до Калужской площади. Это бы полбеды, но во всем потоке экипажей, кативших по Коровьему валу, в этаком бесстрашном виде оказался я один, что со стороны должно было казаться странным. Солидный человек при больших усах и бакенбардах почему-то не желает поднять на коляске кожаный фартук: с краев котелка ручьем стекает вода, лицо тоже всё залито, хороший твидовый костюм повис мокрым мешком. Однако как иначе меня опознали бы люди доктора Линда?
У моих ног стоял тяжелый чемодан, битком набитый четвертными. Впереди и сзади, храня осторожную дистанцию, ехали агенты полковника Карновича. Я пребывал в странном спокойствии, не испытывая ни страха, ни волнения – наверное, нервы пришли в онемение от долгого ожидания и сырости.
Назад оглядываться я не смел, ибо это строжайше запрещалось инструкцией, но по бокам время от времени поглядывал, присматриваясь к редким прохожим. За полчаса до выезда мне протелефонировал Фома Аникеевич и сказал:
– Господин Ласовский решил принять собственные меры – я слышал, как он докладывал его высочеству. Расставил филеров от Калужской площади до самой Москвы-реки, в полусотне шагов друг от друга. Велел им не зевать и брать всякого, кто приблизится к вашему экипажу. Боюсь, не произошло бы от этого опасности для Михаила Георгиевича.
Филеров я распознавал без труда – кто ж кроме них станет прогуливаться со скучающим видом под таким ливнем? Только помимо этих господ с одинаковыми черными зонтами на тротуарах, почитай, никого и не было. Лишь ехали экипажи в обе стороны, и тесно – чуть не колесо к колесу. За Зацепским валом (название я прочел на табличке) сбоку ко мне пристроился батюшка в колымаге с натянутым клеенчатым верхом. Сердитый, спешил куда-то и все покрикивал на переднего кучера: «Живей, живей, раб божий!» А куда живей, если впереди сплошь кареты, коляски, шарабаны и омнибусы?
Миновали речку или канал, потом реку пошире, цепочка из филеров давно закончилась, а никто меня так и не окликнул. Я уж было совсем уверился, что Линд, приметив агентов, решил от встречи отказаться. На широком перекрестке поток остановился – городовой в длинном дождевике, отчаянно свистя, дал дорогу проезжающим с поперечной улицы. Воспользовавшись заминкой, меж экипажей засновали мальчишки-газетчики, вопя: «Газета-копейка!» «Московские ведомости!» «Русское слово!»
Один из них, с прилипшим ко лбу льняным чубом и в темной от влаги плисовой рубахе навыпуск вдруг схватился рукой за оглоблю и проворно плюхнулся рядом со мной на сиденье. Такой он был юркий, маленький, что за стеной дождя с задних колясок его навряд ли и разглядели.
– Вертай вправо, дядя, – сказал паренек, толкнув меня локтем в бок. – И башкой не верти, не велено.
Мне очень хотелось оглянуться, не прозевали ли агенты такого неожиданного посланца, но я не посмел. Сами увидят, как я сверну.
Потянул вожжи вправо, щелкнул хлыстом, и лошадь повернула в косую улицу, очень приличного вида, с хорошими каменными домами.
– Гони, дядя, гони! – крикнул мальчишка, оглядываясь. – Дай-ка.
Вырвал у меня хлыст, свистнул по-разбойничьи, стегнул каурую, и та что было мочи загрохотала копытами по булыжнику.
– Вертай туды! – Мой провожатый ткнул пальцем влево.
Мы вылетели на улочку поменьше и попроще, промчали квартал, и повернули еще. Потом еще и еще.
– Туды ехай, в подворотню! – показал газетчик.
Я придержал вожжи, и мы въехали в темную, узкую арку.
Не прошло и полминуты, как мимо с топотом и лязгом пронеслись две коляски с агентами, потом стало тихо, только дождь, разлетаясь брызгами, все гулче колотил по мостовой.
– Дальше-то что? – спросил я, осторожно приглядываясь к посланцу.
– Жди, – важно обронил он, дуя на озябшие ладони.
Получалось, что на дворцовую полицию рассчитывать нечего и я предоставлен самому себе. Но страшно мне не было, ибо с таким противником я уж как-нибудь справился бы и один. Мальчишка – это уже кое-то. Схватить за худенькие плечи, как следует потрясти, и расскажет, кто его подослал. Вот ниточка и потянется.
Я пригляделся к малому получше, отметил припухший, совсем не детский рот, сощуренные глаза. Волчонок, истинный волчонок. Из такого правды не вытрясешь.
Вдруг издали снова донесся звук приближающегося экипажа. Я вытянул шею, и мальчишка немедленно этим воспользовался. Я услышал шорох, обернулся, а рядом со мной уже никого не было, только смазанный след на мокром сиденье.
Грохот был уже совсем близко. Я соскочил с козел, выбежал из подворотни на тротуар и увидел четверку крепких вороных коней, прытко катившую за собой наглухо зашторенную карету. Возница в низко опущенном капюшоне громко выстреливал над блестящими конскими спинами длинным кнутом. Когда экипаж поровнялся с аркой, шторки внезапно распахнулись, и я увидел прямо перед собой бледное личико его высочества, золотые кудри и знакомую матросскую шапочку с красным помпоном.
Михаил Георгиевич тоже меня увидел и звонко закричал:
– Афон! Афон!
Именно так он меня всегда и звал.
Я тоже хотел крикнуть, разинул рот, но только всхлипнул.
Господи, как быть?
Выгонять из подворотни двуколку задом – целая история, не поспеешь.
Не помня себя и не соображая, что делаю, я кинулся бежать за каретой. Даже не заметил, как с головы слетел мокрый котелок.
– Стой! – кричу. – Стой!
Над крышей мне было видно круглую шляпу кучера, да взлетающий кнут.
Никогда в жизни я так не бегал, даже и в бытность дворцовым скороходом.
Конечно, нипочем бы мне не догнать четверку лошадей, если б улочка вдруг не стала заворачивать круто вбок. Карета немного замедлила ход, слегка качнувшись на сторону. Я в несколько огромных скачков сократил расстояние, прыгнул и уцепился обеими руками за багажную скобу. Подтянулся и совсем уже было влез на запятки, но тут возница, не оборачиваясь, вымахнул кнутом назад, поверх крыши, ожег меня по темени, и я сорвался. Упал лицом в лужу, да еще прокатился по ней, подняв целый фонтан брызг. Приподнялся на руках, но карета уже сворачивала за угол.
А когда, хромая и вытирая рукавом испачканное лицо, вернулся к двуколке, чемодана с деньгами там уже не было.