– Чушь, – резюмировал Карнович, дослушав меня до конца. – Полная чушь. Так я, собственно, и предполагал.
О сне нечего было и думать. Я ходил взад-вперед по коридору бельэтажа, ломая пальцы. Одновременно боялся, что разбужу своим топтанием Георгия Александровича, и внутренне желал этого. Тогда он спросил бы, что я здесь делаю в этот глухой час и почему на мне нет лица, а я рассказал бы его высочеству всё, как есть.
Но надежда была мелкой и недостойной. После того, что пережил сегодня великий князь, я не мог обрушивать на него еще и это. Поэтому ходить я перестал и сел на лестничной площадке.
На рассвете, когда робкие нити новорожденного солнца пролегли от окна по зеркальному паркету, на лестнице раздались легкие шаги, и я увидел Ксению Георгиевну, кутавшуюся в легкую кружевную шаль.
– Афанасий, ты? – спросила она, не то чтобы не удивившись, а будто не придав особенного значения нашей встрече в такой необычный час.
Лицо у ее высочества было странное, никогда прежде мною не виденное – словно бы совсем новое.
– Как невероятно всё, – сказала Ксения Георгиевна, садясь на ступеньку. – Жизнь такая странная. Ужасное и прекрасное рядом. Я никогда не чувствовала себя такой несчастной и такой счастливой. Я чудовище, да?
У ее высочества были распухшие глаза и губы. Ну, глаза – это от слез. А губы?
Я только поклонился, но ничего не ответил, хотя очень хорошо понял смысл ее слов. Если бы осмелился, то сказал бы: «Нет, ваше высочество, чудовище не вы, а Эраст Петрович Фандорин. Вы же всего лишь юная, неопытная девица».
– Спокойной ночи, ваше высочество, – в конце концов вымолвил я, хотя ночь уже кончилась, и отправился к себе.
Не раздеваясь сел в кресло и какое-то время тупо сидел, слушая, как щебечут утренние птицы, имена которых я не знал. Быть может, соловьи или какие-нибудь дрозды? Никогда не разбирался в подобных вещах. Слушал-слушал и не заметил, как уснул.
* * *
Мне приснилось, что я – электрическая лампа и должен освещать залу, в которой кружатся вальсирующие пары. Сверху мне было отлично видно сияние эполет, блеск алмазных диадем, золотые искорки на мундирном шитье. Играла музыка, под высокими сводами перекатывалось эхо множества голосов, сливавшихся в неразличимый гул. И вдруг я заметил, как столкнулись две пары. Потом еще и еще. Кто-то упал, кого-то подхватили на руки, но оркестр играл все быстрее и быстрее, и кружение танцующих ни на миг не прекращалось. Внезапно я понял, в чем дело – я плохо справляюсь со своей работой, мой свет слишком тускл, от этого и происходит беспорядок. Охваченный паникой, я напрягся, чтобы гореть ярче, но у меня ничего не получилось. Наоборот, в зале с каждой секундой делалось сумрачней. Прямо навстречу друг другу неслись, кружась, две блистательные пары – и не видели, что столкновение неминуемо. Я не знал, кто это, но судя по тому, как почтительно расступилась остальная публика, то были не обычные гости, а августейшие особы. Сделав над собой неимоверное усилие, так что зазвенела тонкая стеклянная оболочка, я весь напрягся – и свершилось чудо: я сам и весь мир вокруг наполнились ослепительным, всеозаряющим светом. Острейшее блаженство этого волшебного мгновения заставило меня вострепетать, закричать от восторга – и проснуться.
Я открыл глаза и тут же зажмурился от ярчайшего солнца, очевидно, только сию секунду достигшего моего лица.
Последние перекаты химерического восторга немедленно сменились испугом: судя по тому, как высоко в небе стоял сияющий диск, время было позднее. Во всяком случае, час завтрака наверняка уже миновал.
Я охнул, вскочил на ноги и лишь теперь вспомнил, что все еще освобожден от хозяйственных обязанностей – ими временно занимается Сомов. А затем, прислушавшись, обратил внимание на то, как тихо в доме.
Ну да, разумеется. Все легли так поздно, что, судя по всему, никто еще не вставал.
Умывшись и освежив одежду, я прошел по службам и убедился, что слуги во всяком случае не спят и стол к завтраку уже накрыт.
Вышел во двор проверить, готовы ли экипажи к выезду, а заодно завернул и в сад – нарвать тюльпанов для Ксении Георгиевны и анютиных глазок для мадемуазель Деклик.
На лужайке мне повстречался господин Фандорин. Вернее, я увидел его первым и безотчетно спрятался за дерево.
Эраст Петрович снял белую рубашку, сделал руками какие-то мудреные движения и вдруг, подпрыгнув, повис на нижней ветке раскидистого клена. Немного покачался и стал выделывать нечто совершенно фантастическое: перелетать с ветки на ветку, ловко перебирая руками. Подобным манером он совершил полный оборот вокруг клена и проделал ту же процедуру еще раз.
Я не мог оторвать глаз от его поджарого, мускулистого тела, испытывая жгучее, совершенно несвойственное мне чувство клокочущей и бессильной ярости. О, если б я был колдуном, я немедленно превратил бы этого человека в какую-нибудь обезьяну – пусть тогда скакал бы себе по деревьям сколько захочет.
Сделав усилие, я отвернулся и заметил, как в одном из окон первого этажа откинулась штора. Кажется, это была комната мистера Карра. Тут же я разглядел и самого англичанина. Он неотрывно смотрел на фандоринскую гимнастику: губа закушена, пальцы ласкающим движением гладят стекло, и выражение лица самое мечтательное.
День, начавшийся так поздно, тянулся с мучительной неторопливостью. Я пробовал занять себя заботами по дому и подготовкой к грядущим приемам, раутам и церемониям, но вскоре отказался от всех ответственных дел, ибо ими нужно заниматься всерьез и с полной сосредоточенностью, а мои мысли были бесконечно далеки от обсуждения меню, полировки столового серебра и проветривания парадных мундиров и платий.
Мне так и не удалось перемолвиться словом с мадемуазель, потому что с ней неотлучно находился Карнович. Всё что-то втолковывал ей по поводу очередной встречи с похитителями, а в два часа пополудни гувернантку посадили в экипаж и увезли – я только видел со спины, как она, высоко подняв голову, спускается по ступеням крыльца. В руке сумочка, а там, надо полагать – Малый бриллиантовый букет, прекрасное произведение работы лейб-ювелира Пфистера.