Book.

Когда мадемуазель уезжала, я сидел на скамейке в компании мистера Фрейби. Незадолго перед тем, снедаемый тревогой, вышел пройтись вокруг дворца и увидел на лужайке английского батлера. На сей раз он был без книжки. Просто сидел и блаженно жмурился на солнце. Вид у мистера Фрейби был такой мирный и безмятежный, что я остановился, охваченный внезапной завистью. Вот единственный человек во всем этом обезумевшем доме, от кого веет нормальностью и здравомыслием, подумал я. И мне вдруг неудержимо захотелось с таким же, как у него, аппетитом просто понаслаждаться погожим днем, посидеть на нагретой солнцем скамейке, подставить лицо легкому майскому ветерку и ни о чем, ни о чем не думать.

Должно быть, британец каким-то таинственным образом угадал мое желание. Он открыл глаза, учтиво приподнял котелок и сделал приглашающий жест: мол, не угодно ли присоединиться. И ничего особенного, подумал я. Хоть нервы немного успокоятся.

Поблагодарил («тэнк ю»), сел. На скамейке оказалось и в самом деле чудо как хорошо. Мистер Фрейби покивал мне, я ему, и этот ритуал превосходно заменил светскую беседу, на которую в моем измученном состоянии у меня вряд ли хватило бы сил.

После того, как коляска увезла мадемуазель Деклик на Волхонку, к Храму Христа Спасителя, я было снова взволновался и заерзал на скамейке, но батлер вынул из поместительного кармана плоскую кожаную флягу, отвинтил серебряную крышечку, налил в нее какой-то янтарной жидкости и протянул мне. Сам же приготовился отпить прямо из горлышка.

– Whisky, – пояснил он, заметив мою нерешительность.

Я много слышал об этом англо-саксонском напитке, однако пробовать его мне не доводилось. Надо сказать, что я вообще не употребляю крепких спиртных напитков, да и некрепкие – рюмку мальвазеи – выпиваю всего два раза в год, на Пасху и на день ангела Георгия Александровича.

Однако Фрейби с таким удовольствием отхлебнул своего питья, что я решился – запрокинул голову и выпил до дна, как это проделывает с ромом лейтенант Эндлунг.

Горло словно ободрало напильником, из глаз брызнули слезы, а дышать сделалось совершенно невозможно. Я в ужасе оглянулся на коварного англичанина, а он одобрительно подмигнул мне, будто радуясь своей жестокой проделке. Зачем только люди пьют такую гадость?

Но изнутри сделалось горячо и сладко, тревога ушла, вместо нее подступила тихая грусть – не за себя, за людей, которые устраивают из своей жизни нелепицу и беспорядок, сами же потом от этого мучаясь и страдая.

Мы славно помолчали. Вот кто мог бы помочь мне советом относительно Ксении Георгиевны, неожиданно подумал я. Сразу видно, что человек рассудительный, не теряющийся ни в какой ситуации. У самого господин такой, что не позавидуешь, а с каким достоинством держится. Однако заговорить с англичанином о столь щекотливом предмете было совершенно невозможно. Я тяжело вздохнул.

Тогда Фрейби слегка повернул ко мне голову, приоткрыл один глаз и сказал:

– Live your own life.

Вынул словарь, перевел:

– Жить… свой… собственный… жизнь.

После чего удовлетворенно откинулся, как если бы считал тему исчерпанной, и снова смежил веки.

Странные слова были произнесены тоном, каким дают добрые советы. Я стал размышлять, что это может означать: жить свой собственный жизнь. «Живи своей собственной жизнью»? В каком смысле?

Но тут мой взгляд упал на клумбу с цветочными часами, я увидел, что уже три часа и вздрогнул.

Храни Всевышний мадемуазель Деклик.

* * *

Миновал час, два, три. Гувернантка все не возвращалась. Карнович неотлучно находился у телефонного аппарата, однако звонки всё были не те.

Трижды телефонировали из Александрийского дворца от государя. Дважды от Кирилла Александровича.

А в седьмом часу прибыл Симеон Александрович с адъютантом. В дом войти не пожелал, велел подать холодного крюшона в беседку. Сопровождавший генерал-губернатора корнет Глинский хотел было присоединиться к его высочеству, но великий князь довольно резко сказал ему, что желает побыть в одиночестве, и молодой человек с видом побитой собачонки остался ждать за перилами.

– Что ваши англичане? – спросил Симеон Александрович, когда я подавал крюшон. – Вероятно, чувствуют себя совсем заброшенными из-за… – он сделал неопределенный жест рукой. – Из-за всего этого? Что мистер Карр?

Я ответил на этот вопрос не сразу. Давеча, проходя по коридору, я снова слышал звуки довольно шумной ссоры между лордом Бэнвиллом и его другом.

– Полагаю, ваше высочество, что милорд и мистер Карр расстроены происходящим.

– М-да, это негостеприимно. – Великий князь смахнул с холеного уса вишневую капельку, побарабанил пальцами по столу. – Вот что, братец, пригласи-ка мистера Карра сюда. Хочу с ним кое-что обсудить.

Я поклонился и отправился исполнять распоряжение. Мне бросилось в глаза трагическое выражение лица князя Глинского – изломанные брови, побелевшие губы, отчаянный взгляд. Ах сударь, мне бы ваши страдания, подумал я.

Мистер Карр сидел у себя в комнате перед зеркалом. На его удивительных желтых волосах была ажурная сетка, алый халат с драконами широко распахнулся на белой безволосой груди. Когда я по-французски передал приглашение его высочества, англичанин порозовел и велел передать, что немедленно будет.

«Tout de suite» [21] на проверку растянулось на добрых четверть часа, однако Симеон Александрович, известный своей нетерпеливостью и раздражительностью, безропотно ждал.

Когда мистер Карр вышел к беседке, он выглядел истинной картинкой: солнечные лучи посверкивали искорками на безупречной куафюре, воротничок голубой сорочки идеально подпирал подрумяненные щеки, а белоснежный смокинг с зеленой незабудкой в бутоньерке просто слепил глаза.

Не знаю, о чем беседовали между собой по-английски его высочество и красивый джентльмен, но я был эпатирован, когда в ответ на какое-то замечание Симеона Александровича мистер Карр мелодично рассмеялся и слегка ударил великого князя двумя пальцами по запястью.

Раздался судорожный всхлип. Я обернулся, и увидел, как князь Глинский стремглав бежит прочь, по-девчоночьи выбрасывая длинные ноги в уланских рейтузах.

Боже, Боже.