Павел Георгиевич застонал, а у меня поневоле сжались кулаки. Нужно было освободить Михаила Георгиевича как можно скорей, пока этот дьявольский Линд окончательно не погубил его здоровье.
– Аннинский аграф! У этого негодяя изысканный вкус. А что на все это скажет проницательный господин Фандорин? – саркастически осведомился Симеон Александрович, впервые на моей памяти обратившись к отставному чиновнику особых поручений напрямую.
– Свои соображения я буду г-готов изложить после завтрашней поездки госпожи Деклик, – ответил Эраст Петрович, посмев даже не повернуть головы в сторону его высочества. И вполголоса, как бы самому себе, прибавил. – Шепотом? Это интересно… Прошу у ваших высочеств позволения откланяться. – Он щелкнул крышкой брегета. – Уже девять часов, а у меня сегодня вечером еще есть кое-ка-кие неотложные дела.
Да-да, вспомнил я. Сход шайки однорукого.
Сделав вид, что хочу вынести переполненную пепельницу, я догнал Фандорина в коридоре.
– Ваше высокородие, – попросил я, заставив себя просительно улыбнуться. – Возьмите меня с собой. Я не буду вам обузой, а, может быть, даже пригожусь.
Пускай этот хлыщ был мне глубоко отвратителен, но сейчас такие пустяки не имели никакого значения. Я знал, что ночью не усну – всё буду слышать жалобный голосок мечущегося в бреду Михаила Георгиевича. Очень возможно, что Карнович прав и фандоринский план – полнейшая чушь, но и это лучше, чем бездействие.
Эраст Петрович испытующе посмотрел мне в глаза.
– Что ж, Зюкин. Вчера я понял, что вы не трус. Если хотите, идемте с нами. Надеюсь, вы понимаете, в какое опасное дело ввязываетесь?
* * *
Мы с японцем остались за поворотом, вперед пошел один Фандорин.
Осторожно высунувшись из-за угла, я смотрел, как Эраст Петрович, вновь наряженный «фартовым», идет своей пружинистой походочкой по середине мостовой. В небе сиял острый и кривой, как турецкий ятаган, месяц, и ночную хитровскую улицу было видно так ярко, будто горели фонари.
Фандорин спустился к подвальным воротам, и я услышал, как он спросил:
– Кода, ты?
Ответа было не разобрать.
– Я – Стрый, из варшавских лихачей, – весело сказал Эраст Петрович, приближаясь к невидимому с моего места часовому. – Мы с Кодой кумаки не разлей вода. Ваши-то все? И Культя причамал?… Да знаю я маляву, знаю. Сейчас…
Послышался резкий звук, словно кто-то с размаху расколол полено, и Маса подтолкнул меня: пора.
Мы проскочили открытое место, сбежали вниз. Фандорин, согнувшись, рассматривал врезанную в ворота дверь. Рядом, привалившись к стене, сидел вихрастый парень с закатившимися глазами и судорожно разевал рот, как вынутая из воды рыба.
– Хитрая д-дверь, – озабоченно сказал Эраст Петрович. – Видите, проволока? Как в хорошем магазине – когда входишь, звенит колокольчик. Но ведь мы люди скромные, верно? Мы проволоку вот так, ножичком. Зачем людей от беседы отвлекать? Тем более что господин Культя, оказывается, уже прибыл, или, как п-принято говорить в здешнем бомонде, «причамал».
Я не мог взять в толк, чего это Фандорин так весел. У меня от волнения (надеюсь, что это было именно волнение, а не страх) поклацывали зубы, а он чуть ли не руки потирал и вообще держался так, будто мы затеяли некое радостное, хоть и не вполне пристойное развлечение. Помнится, подобным образом вел себя Эндлунг перед тем, как повезти Павла Георгиевича в какое-нибудь злачное место. Я слышал, что есть порода людей, для которых опасность – вроде вина для пьяницы или дурмана для пропащего опиумиста. Очевидно, к этому разряду относился и бывший статский советник. Во всяком случае, это объясняло бы многое в его поведении и поступках.
Фандорин тихонько толкнул дверь, и она отворилась без скрипа – стало быть, петли были хорошо смазаны.
Я увидел покатый спуск, озаренный багровыми отсветами пламени. Где-то внизу горел костер или факелы.
Мы спустились по довольно узкому проходу шагов на двадцать, и Фандорин, шедший впереди, вскинул руку. Стали слышны гулкие, подхваченные каменными сводами голоса. Мои глаза немного свыклись с мраком, и я увидел, что проход образован двумя штабелями старинных дубовых бочек, прогнивших от времени и сырости.
Эраст Петрович вдруг пригнулся и проскользнул в зазор между бочек. Мы последовали за ним.
Оказалось, что огромные деревянные емкости стоят невплотную, и щели меж ними образуют некое подобие лабиринта. Мы бесшумно крались этим извилистым путем, определяя направление по бликам на потолке и звуку голосов, делавшихся все более слышными, так что вскоре я уже мог различать отдельные слова, хоть и не всегда понимал их значение.
– …завтра… за базлан макитру пробурю… когда свистну, тогда и кукарекнешь…
Эраст Петрович свернул в узкий лаз и двигаться перестал, замер. Я высунулся из-за его плеча, и увидел диковинную, зловещую картину.
Посреди открытого и довольно обширного пространства, со всех сторон окруженного рядами темных бочек, стоял дощатый стол. Вокруг стояло несколько железных треног, в которые были воткнуты факелы. Огонь мигал и потрескивал, к сводчатому потолку тянулись струйки черного дыма.
За столом сидели шестеро: один во главе, пятеро по остальным трем сторонам. Вожака я мог разглядеть лучше, чем прочих, потому что он был повернут лицом как раз в нашу сторону. Я увидел грубое и сильное лицо с выступающим лбом, резкими складками вдоль рта, расширяющейся нижней челюстью, но мое внимание привлекло даже не лицо, а правая рука главаря, лежавшая на столе. Вместо кисти она заканчивалась трехзубой вилкой!
Культя – а это вне всякого сомнения был он – ткнул своей невероятной рукой в стоящее перед ним блюдо, подцепил кусок мяса и отправил в рот.
– Никто не кукарекает, – сказал один из сидевших спиной. – Гутора нет. Нешто мы без понятия. Но ты хоть стукалку навесь. В чем мазан-то, а? Чё мы тут тыримся? Чё пухнем? Уж невмочь портки тереть. Вина не пей, в листки не чеши. Этак околеешь.
Остальные заворочались, зашумели, выказывая явное согласие говорившему.
Культя неторопливо жевал, поглядывая на них глубоко посаженными, тонущими в подбровных тенях глазами – лишь искорки поблескивали. Дал своим товарищам немного пошуметь, а потом вдруг с размаху ударил вилкой по блюду. Раздался треск, и крепкая глиняная посудина раскололась пополам. Сразу стало тихо.