И четко осознал, что три вещи более других тревожат его душу: рана, нанесенная ему Дурзой, страх перед неизбежной схваткой с Гальбаториксом и эпические сказания эльфов, которые всегда так притягивали его.
Эрагона охватило возбуждение, ему хотелось свести все это воедино, в одну историю. Перепрыгивая через две ступеньки, он взлетел по лестнице в кабинет, сел за письменный стол, обмакнул перо в чернила и некоторое время сидел так, дрожащей рукой держа перо над белым листом бумаги.
А потом перо со скрипом вывело первые строки:
В том королевстве, что лежит у моря, Средь гор, что вечно тонут в синеве…
Слова лились сами собой. Эрагону казалось, что это не он сочиняет стихи, а сами стихи через него рождаются на свет уже готовыми. Ему никогда еще не доводилось ничего сочинять, и его целиком захватило всепоглощающее ощущение открытия — он и не подозревал, какое огромное наслаждение можно испытать, всего лишь слагая стихи, как это делают барды.
Он трудился как сумасшедший, без перерывов, забыв о еде и питье. Рукава рубахи он закатал повыше, ибо чернила так и брызгали из-под его пера, стремительно летавшего по бумаге. Он был настолько погружен в мир слов и образов, что ничего более не слышал и не ощущал и не мог думать ни о чем, кроме этих слов, слагающихся в стихотворные строки и огнем горящие у него в мозгу.
Полтора часа спустя он выронил перо из онемевших пальцев, отодвинулся от стола и наконец встал. Перед ним лежало четырнадцать исписанных страниц. Такого количества бумаги он еще никогда за один присест не исписывал. Эрагон понимал, конечно, что его стихам не сравниться с творениями великих эльфийских поэтов или даже гномов, но знал, что его поэма написана искренне, «кровью сердца», и эльфы не станут смеяться над его первым поэтическим опытом.
Когда Сапфира вернулась, он прочел ей стихи, и она, выслушав их, сказала:
«Ах, Эрагон, как же ты изменился с тех пор, как мы покинули долину Паланкар! Думаю, ты бы сейчас и сам не узнал того неопытного мальчишку, который пустился в дальний путь, обуреваемый жаждой мести. Тот Эрагон никогда не сумел бы написать лэ и уж тем более не стал бы подражать поэзии эльфов. До чего же мне хотелось бы увидеть, каким ты станешь лет через пятьдесят или сто!»
«Если я проживу лет пятьдесят или сто», — улыбнулся он.
Оромису тоже, в общем, понравилось его творение.
— Стихи еще сыроваты, но в них чувствуется правда жизни, — таково было заключение старого Всадника, когда Эрагон прочел ему свою поэму.
— Значит, не так уж плохо?
— Эти стихи прекрасно отражают состояние твоего ума в настоящий момент. Занимательная вещь, но пока, естественно, не шедевр. Уж не думал ли ты, что тебе так сразу удастся создать настоящий шедевр?
— Да нет, конечно.
— И все же я приятно удивлен тем, что тебе удалось придать своим стихам вполне пристойную форму и звучание. На древнем языке довольно легко писать любой придуманный текст. Трудности начинаются, когда пытаешься воспроизвести написанное вслух, ведь тогда приходится порой произносить и неправду, а магия языка этого не терпит.
— Я легко смогу прочесть свои стихи, — возразил Эрагон. — Ведь все это правда. Во всяком случае, я сам так считаю.
— Это и придает силу твоим стихам. Могу сказать, что на меня они произвели большое впечатление. Это будет достойный дар ко дню Агэти Блёдрен. — Оромис извлек из-за пазухи свиток, перевязанный лентой, и сказал: — Здесь записаны девять заклятий, которыми следует непременно воспользоваться вам с Ориком, дабы оградить себя от воздействия эльфийской магии. Я знаю о том, что с вами было близ Силтрима. Видимо, наши празднества таят угрозу для тех, кто обладает более слабой, чем мы, защитой от магических чар. Я такое видел не раз. Но даже защитив себя этими заклятиями, ты должен быть очень осторожен и ни в коем случае не позволять фантазиям и причудам, что носятся в воздухе, увлечь тебя. Мы, эльфы, во время некоторых праздников доходим до настоящего сумасшествия — прекрасного, замечательного, но все же сумасшествия.
В первый день Агэти Блёдрен — это празднество обычно продолжалось не менее трех суток — Эрагон, Орик и Сапфира вместе с Арьей направились к дереву Меноа, где уже собралась толпа эльфов. Их блестящие серебристые и иссиня-черные волосы отражали свет многочисленных фонариков. Имиладрис стояла на одном из толстых корней дерева, возвышаясь над остальными и отчетливо выделяясь на фоне могучего ствола со светлой, почти как у березы, корой. Ворон Благден сидел у королевы эльфов на левом плече, а кошка-оборотень Мод, как всегда, пряталась у нее за спиной. На праздник прибыли также Глаэдр с Оромисом, одетым в красное с черным. Были там и некоторые уже хорошо знакомые Эрагону эльфы — Лифаэн, Нари и, к его большому неудовольствию, Ванир. Над поляной в темном бархатном небе сверкали звезды.
— Подождите здесь, — велела им Арья и исчезла в толпе, но вскоре вернулась, ведя за собой Рюнён. Старая оружейница растерянно моргала, точно разбуженная среди бела дня сова. Потом немного освоилась и, когда Эрагон, подойдя ближе, подобающим образом приветствовал ее, благожелательно кивнула ему и Сапфире и поздоровалась тоже весьма торжественно: «Приветствую вас, Сверкающая Чешуя и Губитель Шейдов!» С некоторым подозрением глянув на Орика, Рюнён обратилась к нему на языке гномов, и Орик тут же с энтузиазмом принялся ей отвечать, очень довольный тем, что может с кем-то поговорить на родном языке.
— Что она тебе сказала? — спросил у него тихонько Эрагон.
— Она пригласила меня к себе — посмотреть ее работы и обсудить некоторые приемы ковки. — На лице гнома было написано благоговение. — Эрагон, она обучалась мастерству у самого Футхарка, одного из легендарных вождей Дургримст Ингеитум! Чего бы я только не дал, чтобы хоть разок с ним встретиться!
Наконец пробило полночь, и взгляды всех собравшихся у дерева Меноа устремились на Имиладрис. Она подняла левую руку, словно указывая ею на молодой месяц. Ее обнаженная рука в лунном свете напоминала копье, высеченное из хрупкого мрамора. Над ладонью Имиладрис вдруг вспыхнул мягким белым светом небольшой шар, как бы сотканный из лучей, исходивших от бесчисленных фонариков, которыми было увешано дерево Меноа. Потом Имиладрис прошла по могучему корню дерева к стволу и поместила этот светящийся шар в небольшое дупло, где он и остался лежать, чуть-чуть пульсируя.
— Что, уже началось? — спросил Эрагон, оборачиваясь к Арье.
— Началось! — рассмеялась та. — И окончится, лишь когда погаснет этот волшебный свет.
Эльфы уже разбились на группы и устроились небольшими компаниями по периметру поляны и под самим деревом Меноа. Откуда-то, словно по волшебству, появились столы, уставленные яствами самого фантастического вида, — судя по всему, их красота и необычный вид в значительной степени явились плодом не только умения поваров и кулинаров, но и применения магии.
Потом эльфы запели. Их чистые голоса разносились по притихшему лесу, точно звуки флейт. Множество песен прозвучало у дерева Меноа, и каждая из них казалась Эрагону частью какого-то единого, более крупного музыкального произведения. Пение эльфов навевало неизъяснимое очарование, обостряя все чувства, снимая все запреты и придавая празднеству удивительный, волшебный характер. В этих песнях говорилось о героических деяниях эльфов, об их морских или конных походах в далекие края; в них звучала пронзительная тоска по утраченной красоте. Берущие за душу мелодии настолько захватили Эрагона, что он чувствовал, как им овладевает неукротимое желание бежать куда-то, освободившись от всех и всяческих пут, или же весь век танцевать с эльфами на этих лесных полянах. Сапфира с ним рядом негромко подпевала эльфам; ее остановившиеся, остекленевшие глаза были полузакрыты.