— Храм сегодня закрыт, матушка! Завтра, завтра в сам праздник на литургию приходите! И крестный ход будет…

— А как же молебен с акафистом? Сейчас ведь должны служить… Всегда ведь, каждый год… — Ксения не могла поверить, что добрая традиция нарушена, не понимала, по какой причине.

Монашка точно застеснялась, не глядя важной госпоже в глаза, произнесла:

— Нынче Господь не благословил, — и спешно скрылась в каморке за свечным прилавком.

Обескураженная балерина вышла на улицу, повторяя про себя глубокомысленную фразу: «Господь не благословил…». Предпраздничное настроение развеялось, как череда образов все более удаляющегося детства. Она подумала о Дольском, от которого не было вестей уже несколько недель, ей вдруг стало нестерпимо жалко его, себя, тут же Ксения вспомнила, что даже свечку забыла поставить, но видеться во второй раз со свечницей ей совсем не хотелось. Теперь ее переполняло внезапно возникшее беспокойство о князе: «Как он, что с ним, может, уже вернулся из своего паломничества, тогда почему не сообщил? А, что, если он болен или, не дай Бог, еще какие-нибудь непредвиденные обстоятельства? Бедный Евгений Петрович! Нужно немедленно ехать на Петербургскую сторону, выяснить все самой — ведь я же его обидела тогда, ведь на нем просто лица не было. Решено: еду сейчас к нему, а обратной дорогой загляну в часовню на мосту [207] или в Морской собор Святителя Николая, если еще не закроют. Только не нужно так волноваться… Святителю отче Николае, прииди мне в помощь, моли Бога о нас!»

Извозчика не пришлось поторапливать — ему точно передался порыв молодой дамы. Позади остался залитый светом, визжащий клаксонами авто вечерний Невский с бесконечной толпой-муравейником, растаяла в снежной дымке неоклассическая громада Скетинг-ринга [208] ; перелетев по иллюминированной металлической дуге Троицкого моста через Неву, возок помчал по роскошному Каменноостровскому, обгоняя спешащих на Острова и в заведения Новой Деревни столичных гуляк. Вот уже и тихая Лицейская улица, и вдали окна княжеского особняка, а в них отблески света! Сердце Ксении тревожно забилось. Подъехали к дому: нет, это не фонари отражались в больших остекленных поверхностях фасада — свет шел изнутри и как бы указывал на присутствие хозяина! Балерина торопливо рассчиталась с извозчиком, дав ему впопыхах какую-то крупную купюру, и тот мгновенно исчез, а она остановилась перед кованой калиткой, приводя в порядок мысли: «Замечательно! Значит, он все-таки приехал, совсем недавно, наверное… Как здорово, что я застала его — это Николай Угодник все устроил!» Ксения собралась сказать князю то, о чем думала в эти бесконечно тянувшиеся недели разлуки, а потом они вдвоем поедут в храм, вместе отстоят вечерню… Калитка не была закрыта, да и входные двери, высокие и прозрачные, в хитросплетении цветочных гирлянд, искусно исполненных из желтого металла, оказались незапертыми. С трудом сдерживая порыв радости, Ксения соблюла приличия — все же позвонила. Один раз, потом еще — на звонок никто не откликался, прислуга как сквозь землю провалилась.

XII

Гостья была удивлена, как и час назад у церкви, — улегшаяся было тревога вернулась. Теперь, уже не раздумывая, Ксения вошла в вестибюль и стала подниматься по лестнице. Взгляд ее растерянно скользил по стенам, вдоль давно знакомых витражей, но, кроме изображенных на стекле резвящихся сатиров и нимф, не находил вокруг никого. «Не может же быть, чтобы здесь не было ни единой живой души, — даже если он еще в отъезде, на кого тогда оставил дом?» — недоумевала Ксения. Почти на ощупь, в полумраке, она пробиралась по запутанному коридору, вдыхая удушливый сладковатый запах благородной древесины и то и дело хватаясь за бронзовые дверные ручки, дергая их на себя, но тщетно — ни одна не поддавалась! Молодую женщину охватил настоящий ужас: ей подумалось, что если даже она захочет уйти отсюда, то вряд ли найдет обратный путь, и вообще княжеский особняк вдруг превратился в ее воображении в ловушку «Чего тут бояться? Здесь где-то рядом должна быть мастерская, и Евгений Петрович, конечно же, там! В этом доме не может быть ничего плохого, я здесь в полной безопасности — он сам не раз говорил мне об этом», — успокаивала себя балерина. Тут коридор сделал очередной поворот, и в лицо ей ударил яркий свет, от которого пришлось даже заслониться рукой. Ксения стояла на пороге незнакомой залы. В зале оказалось неожиданно много народу; причем никого из присутствовавших она не знала даже в лицо — всех видела впервые. На вошедшую, впрочем, не обратили ни малейшего внимания, а сама она вполголоса спросила молодого человека, оказавшегося рядом, где же хозяин.

— Мы все его ожидаем. Он должен скоро быть — все идет своим чередом! — заговорщически прошептал женоподобный молодой человек.

Публика вокруг была чрезвычайно странная, напоминавшая пациентов психиатрической лечебницы; во всяком случае, балерине неприятно было попасть в столь специфическое общество, точно в какой-то паноптикум, кунсткамеру физических и моральных патологий рода человеческого. Там была преклонных лет дама в траурном крепе с потемневшим от страданий лицом. Только вставные челюсти цвета слоновой кости выдавались вперед и резко контрастировали с мертвенным, обтянутым кожей черепом, да глубоко запавшие, никого не видящие глаза горели безумием. Старуха беспрестанно стонала, жалуясь на свою несчастную долю, на жестокого Бога, который отнял у нее сначала первого мужа — кавалергардского поручика, затем второго — придворного чиновника, а после лишил всех близких родственников: незабвенной тетушки, любимой маменьки, наконец, детей, и осталась она на свете на старости лет жалкой «сиротой», живущей на «нищенскую» пенсию второго мужа. Она просто задыхалась в злобе на весь мир, периодически прорывавшейся приступами хриплого кашля и местных истерических судорог. Рядом в обитом цветастым атласом безвкусном кресле развалилась девица не первой молодости со следами утраченной красоты и свежести на грубо размалеванной дешевым гримом физиономии. Она то поправляла кружевную резинку на белом чулке, задирая при этом подол платья так, чтобы мужчины видели ее худую ногу, обутую в красную лаковую туфельку, то пудрила пуховкой и без того усыхающий бюст, выставленный напоказ в глубоком декольте платья крикливого фасона. В ее глаза совсем не стоило бы заглядывать, хотя сама она пожирала всех мутным взглядом. В конце продолговатого овального стола сидел абсолютно лысый господин в строгой тройке, запотевшем пенсне на неправдоподобно плоском, как бы расплющенном, носу. Лоб и виски его тоже были покрыты капельками пота. Господин был так увлечен беспрестанным рисованием на лежащем перед ним листе бумаги, что не удосуживался вытереть пот. Время от времени грыз кончик карандаша, погружаясь в трансцендентное состояние, а очнувшись, тут же с фанатичным упоением продолжал рисовать. Подобно прочим присутствующим, он не обращал ни малейшего внимания на Ксению. Напротив «рисовальщика» (так условно обозначила его в своем сознании Ксения) стояло сразу два громоздких телефонных аппарата. Когда один из них задребезжал, как бы подпрыгивая от звонка, господин в пенсне никак не отреагировал — ни один мускул на его безобразном лице не дрогнул, зато справа из-под стола тотчас вытянулась маленькая ручка, сняла трубку (ручка-то явно не принадлежала «рисовальщику»!). Послышался шепот, похожий на детский, и ручонка поднесла трубку прямо к оттопыренному уху «рисовальщика». Ксения так и решила — это какой-то ребенок балуется, но, осмелившись подойти ближе, увидела, что ручка волосатая — рядом с господином в пенсне на маленьком стульчике ерзал какой-то карлик (таких коротышек балерина не видела даже в цирке), который и управлялся с обоими аппаратами, несмотря на то что его головка едва доставала до стола. Карлик отзывался на звонки, последовавшие друг за другом, а потом передавал трубку лысому соседу. Возможно, кого-то это зрелище позабавило бы, но Ксении стало еще противнее — ей вообще было не до смеху. Не понимая, что к чему, она подошла совсем близко и тут увидела, что так занимало лысого господина: бумага перед ним была густо испещрена множеством изображений человека в различных комбинациях — лежащего, встающего, идущего. Ксения попятилась, хотела было сесть на свободный стул, чтобы успокоить сердцебиение и во что бы то ни стало дождаться Евгения Петровича, но чуть было не оказалась на коленях у какой-то девушки-подростка — настолько та была миниатюрной, безликой и едва заметной. «Серенькая» девушка (платьице на ней, действительно, было цвета крыльев ночного мотылька и вдобавок все в пыли) имела только одну индивидуальную особенность: взгляд ее застыл на кончике собственного носа, то есть, попросту говоря, глаза у нее были «в кучку». Балерина инстинктивно извинилась перед убогим созданием — девушка вызвала у нее мгновенный прилив жалости. «Серенькое» создание странным механическим жестом дотронулось до плеча Ксении.