— Я подумаю… пожалуй.
«Теперь меня оставят в покое», — решила балерина, однако как раз в этот момент к ней обратилась до сих пор сидевшая молчком девочка-гимназистка:
— А я могу десятку кинуть, хочешь, десятку кину? — В голосе ее слышался совсем не детский вызов, бесшабашный задор профессионального игрока.
— Что вы сказали, девочка? Какую еще десятку?
Она еще что-то говорила, пытаясь понять, что от нее нужно невоспитанному ребенку, а девочка твердила все одно и то же, все предлагала «кинуть десятку». Наконец Ксения поняла, что разговаривать с ней все равно, что с заводной куклой: «Ну и дитя — enfant terrible!1 Тем временем балерина обратила внимание, что «серенькая» девушка и тип, рисовавший человечков, деловито переговариваются.
— Так что же, господин секретарь, — осведомилась «серенькая», — когда опять пожалует этот высокий покойник, объект ваших наблюдений?
— Сегодня, мадемуазель, он больше уже не должен появиться, но в следующий раз, несомненно, явится в это же время. Я ведь еще не успел запечатлеть все его характерные позы и жесты, а того, что уже зафиксировано, явно недостаточно для окончательного завершения опыта, — уверенно заявил «рисовальщик» и наконец-то смахнул салфеткой пот с лысины.
Капля попала на руку Ксении. Она содрогнулась от омерзения и немедленно стала протирать ладонь своим надушенным платком: «Не хватало еще и мне заразиться какой-нибудь гадостью… Выходит, он в самом деле рисовал одного и того же человека, того «гостя» в блестящих сапогах! И зачем понадобилось так подробно зарисовывать его состояния?» Балерина подумала, что если и дальше будет пытаться вникнуть в происходящее, то еще. чего доброго, сама повредится в рассудке, к тому же она вдруг заметила Сержика, который чем-то увлекся в дальнем конце залы. Наглого юнца она терпеть не могла, и ей совсем не хотелось быть узнанной в этом обществе, а Сержик был здесь единственный, кто мог ее узнать. «Да, видно, здесь князя мне сегодня уже не дождаться: лучше уйти, пока не поздно. С Божьей помощью навещу его завтра же — пускай он сам мне все объяснит», — решила Ксения. Ей удалось незаметно выскользнуть из безобразной комнаты. Она опять попала в темный коридор и стала плутать по нему, теперь уже с одним желанием поскорее вырваться на улицу. Когда Ксения, как ей показалось, нашла обратный путь, неожиданно приоткрылась одна из массивных дубовых дверей. Полоска света упала на пол, в полумраке балерина узнала знакомую ручку в виде ящерицы. Без сомнения это был вход в мастерскую, и тут женское любопытство победило страх. Ксения распахнула двери и застыла как вкопанная: из темной мастерской на нее смотрел сам Евгений Петрович, но в глазах его была не радость, а наоборот — злобное раздражение.
— Вот так явление… Мокрица безобразная! Что вы забыли на моей территории? Это моя территория, слышите, что я говорю?! Я мужчина, вы женщина, а посему вон отсюда. Я же сказал, убирайтесь!
Таким князя Ксения видела впервые. Он был неопрятен, руки в краске, волосы всклокочены, вдобавок к этому от него распространялся отвратительный винный перегар (это в пост-то!). Дольской двинулся прямо на гостью — у Ксении возникло ощущение, что он едва различает ее, а то и совсем не видит! «Господи! Что же с ним такое?!» Она успела инстинктивно увернуться, отскочить в сторону, а князь, не заметив этого, устремился вперед и, грязно бранясь, захлопнул дверь. Замок щелкнул, Ксения поняла, что дорога назад ей отрезана. «Откуда взялась эта грубость? Пьян как сапожник, сам на себя не похож — просто неслыханно!» В первую минуту Ксения сама плохо ориентировалась в полумраке, но когда глаза привыкли к скудному освещению, убедилась, что находится в мастерской. Все было знакомо, только вокруг царил непривычный беспорядок. Один лишь мольберт стоял на прежнем месте, и единственная свеча в напольном, почему-то церковном, подсвечнике отбрасывала блики на портрет балерины. Ксения решила понаблюдать затем, как Евгений Петрович будет вести себя дальше, она еще продолжала надеяться, что вот-вот все само собой выяснится, встанет на свои места. А князь, погруженный в какие-то свои мысли, некоторое время постоял на месте, потирая виски, затем метнулся в полумрак к столику, на котором стояла пузатая бутылка и простой стакан. Он налил себе, наверное, до краев (Ксения отчетливо слышала, как долго булькало в бутылке) и жадно выпил все. Потом направился к мольберту, утробно рыгнув коньяком чуть ли не в лицо гостье, и опять чугь не сбил Ксению с ног. Она поняла, что он по-прежнему не замечает ее присутствия, и почувствовала, что от ужаса отнимается язык — как говорится, ни крикнуть, ни вздохнуть. Так и стояла, прикованная к полу, следя за Дольским, который уже был занят портретом. Замешав на палитре нужные краски, он достал мощную лупу и принялся скрупулезно рассматривать картину, деталь за деталью, да так близко, что едва не тыкался в нее носом. Наконец князь несколько раз осторожно коснулся холста кистью, после чего отвлекся на какие-то записи, благо чернильница и писчие принадлежности были у него под рукой, причем опять могло показаться, что он буквально обнюхивает лист, над которым склонился в три погибели. Писал торопливо, нервно, когда обмакивал перо, то и дело промахивался, не попадая в чернильницу, делая кляксы. Ксения растерянно поглядывала на халат, в который был закутан Евгений Петрович: старомодный длиннополый шлафрок был в непотребном состоянии, заношенный местами почти до дыр, с потеками воска, с бросающимися в глаза пятнами краски и темными, расплывчатыми — вероятно, от чернил, высохшими и совсем еще свежими. Балерина привыкла видеть князя в безупречном английском костюме, а во время живописных сеансов в свободной, романтической блузе художника, и всегда он являл собой пример подчеркнутого аккуратизма.
Представить, что денди Дольской позволял себе ходить в совершеннейшем затрапезе, Ксения Светозарова просто не могла. Она даже зажмурилась, пытаясь преодолеть наваждение, но, открыв глаза, не заметила ни малейшей перемены в образе хозяина особняка: странный тип, сочетавший в себе грубость Ноздрева с убожеством Плюшкина, в отсвете недовольно шипящей свечи продолжал колдовать над портретом. Вот он снова прервался, достал из складок своей хламиды карманное зеркальце и некое подобие пудреницы размером всего с полтинник. Ногтем указательного пальца Дольской колупнул крышку «пудреницы», а, открыв, высыпал на стекло дорожку белого порошка, причем руки его дрожали. «Неужели кокаин?! Только не это — так низко пасть! Я не должна ему позволить…» Но Ксения не успела и рта раскрыть, не успела даже протянуть руки в сторону князя, как тот уже вдохнул в себя губительную «пудру», повернулся к ней лицом и, точно лунатик, с широко раскрытыми глазами, сам пошатываясь, ощупывая пространство, пошел в направлении балерины. Та попятилась, испугавшись остекленевшего взгляда. Дар речи еще не вернулся к ней, и только в мозгу пульсировало: «Ослеп… совсем ослеп!» Ксения очертя голову бросилась искать выход — может быть, все-таки удастся открыть, тогда она выбежит на улицу, будет умолять о помощи. «Есть же здесь городовые, в конце концов? Нужно что-то делать, что-то предпринять…» Вместо двери балерина наткнулась на лестницу, хватаясь за перила, мигом взбежала наверх. На антресолях было куда темнее, чем внизу: с трудом угадывался еще один мольберт. Большой квадрат грунтованного холста на нем белел и в темноте. «Тупик — дальше только крыша!» В отчаянии Ксения стала шарить по стене, теперь уже надеясь только на чудо, все время мысленно призывая Николая Угодника. И Чудотворец услышал: пальцы нащупали дверную ручку! Дверца подалась, впереди был очередной коридор, пускай совсем узкий, как кишка, и длинный, но зато в конце горел электрический свет. Через крышу слышался вой декабрьского ветра, впрочем, это никак не занимало балерину — перед ней открылась, может быть, последняя возможность спасти несчастного князя (о себе Ксения в этот момент не думала совсем). Она всей душой устремилась к свету, но еще на полпути капризный женский голос мгновенно опустил ее с небес на землю: