Зорбас вздохнул.
– Если ад и вправду есть, я попаду в ад по этой вот причине. Не потому, что я украл, убил, прелюбодействовал – нет! Нет! Это все ничего, Бог это прощает. В ад я попаду потому, что в ту ночь женщина ждала меня в постели, а я не пришел…
Он встал, зажег свет и принялся за стряпню. Затем глянул на меня искоса, усмехнулся презрительно и пробормотал:
– К глухому в дверь хоть всю жизнь стучи!
И, согнувшись, он принялся сердито раздувать огонь на промокших дровах.
Дни становились все короче, свет исчезал все быстрее, а по вечерам сердце человеческое тосковало все сильнее. Снова возвращался первозданный ужас, испытываемый предками в зимние месяцы, когда они видели, что солнце угасает с каждым днем все раньше. «Завтра оно угаснет навсегда», – думали люди в отчаянии, в мучительной тревоге ожидая всю ночь напролет на холмах. «Взойдет или не взойдет?» И трепетали в страхе.
Зорбас переживал эту мучительную тревогу более глубоко и первозданно, чем я. Спасаясь от нее, он не выходил из прорытых им же под землей галерей до тех пор, пока на небе не зажигались звезды.
Зорбасу удалось найти хорошую лигнитную жилу – с небольшой долей пепла, с невысокой влажностью, высококалорийную, и он был доволен, потому что мгновенно преобразовывал прибыль, превращая ее в путешествия, женщин и новые приключения. Ему не терпелось получить большую прибыль и обрасти множеством «перьев» – «перьями» он называл деньги, – чтобы взлететь. Поэтому он просиживал все ночи напролет, испытывая свою микроскопическую подвесную дорогу в поисках нужного угла, чтобы, как он сам говорил, «бревно спускалось очень мягко, будто его ангелы несут».
Иногда он брал большой лист бумаги и цветные карандаши и рисовал гору, лес, подвесную дорогу и бревна, которые спускались, подвешенные к тросу. И при этом у каждого бревна была пара больших лазурных крыльев. А в маленькой круглой гавани Зорбас нарисовал черные корабли с зелеными, словно попугаи, моряками, и баржи, которые перевозили желтые бревна. По четырем углам стояли четыре монаха, изо ртов у которых свисали алые ленты с черными заглавными буквами: «Велик ты, Господи, и чудны дела твои!»
В последние дни Зорбас торопливо разводил огонь, готовил пищу, мы ели, а затем он исчезал, уходя по дороге в село. Некоторое время спустя Зорбас возвращался, насупившись.
– Где ты снова шатался? – спрашивал я.
– Оставь, хозяин, – отвечал он и переводил разговор на другое.
Однажды вечером, возвратившись, Зорбас спросил с мучительной тревогой:
– Бог есть или нет его? Ты что об этом думаешь, хозяин? А если есть – на свете ведь всякое случается, – то как ты его себе представляешь?
Я пожал плечами и не ответил.
– А я вот, только не смейся, хозяин, представляю себе Бога точь-в-точь таким, как я. Разве что более высоким, более сильным, более сумасбродным. И бессмертным. Сидит он себе, нежась, на овечьих шкурах, а барак его – небо. Не из старых канистр, как у нас, а из облаков. В правой руке у него не меч и не весы, потому что эти инструменты – для убийц и торгашей. Бог держит огромную губку, наполненную водой, словно туча дождевая. Справа от него – рай, слева – ад. Приходит к нему бедняжка-душа, нагая, потому как лишилась она тела, и вся дрожит от холода. Бог смотрит на нее и усмехается себе в усы, но притом прикидывается пугалом. «Поди-ка сюда! – говорит он голосом более грубым, чем обычно. – Поди-ка сюда, окаянная!» И приступает к дознанию. Падает душа Богу в ноги и вопит: «О горе мне! Грешна я!» И начинает после этого рассказывать про свои грехи. Рассказывает она все и рассказывает, и нет ее рассказу конца. Надоедает Богу, и одолевает его зевота. «Да замолчи ты, наконец! – кричит Бог. – Все уши прожужжала!» А потом – фуф! – и стирает губкой все грехи. «Катись-ка ты в рай! – говорит он душе. – Петр! Пристрой там и ее, беднягу!» Потому что – следует тебе знать, хозяин, – Бог ведь великий благородный вельможа, а благородство и заключается в том, чтобы прощать!
В ту ночь, когда Зорбас изложил мне все это по порядку, я, помню, смеялся. Однако с тех пор это «благородство» Божье воплотилось и утвердилось во мне. Сострадательное, щедрое и всемогущее.
В другой раз, вечером, когда шел дождь, мы забрались в барак и пекли на мангале каштаны. Зорбас повернулся ко мне, молча смотрел некоторое время, словно собирался открыть какую-то великую тайну, и наконец сказал:
– Хотелось бы мне знать, хозяин, на кой дьявол я тебе сдался? Почему ты не схватишь меня за ухо и не вышвырнешь вон? Я ведь говорил, что меня называют «напастью», потому что, стоит мне где-нибудь появиться, я там камня на камне не оставляю… И твое дело к дьяволу пойдет. Лучше прогони меня!
– Ты мне нравишься, – ответил я. – И больше ни о чем не спрашивай.
– Да разве ты не понимаешь, хозяин, что я – не то, что нужно в самый раз. Может быть, я – с недостатком, а может, с избытком, – чтоб мне пропасть, если я сам то знаю! – знаю только одно наверняка: я – не то, что нужно в самый раз. Объясню, чтобы было понятней: сколько дней и ночей прошло, а я все о вдове думаю. Не для себя – клянусь! – нет! Сам я – дьявол меня побери! – сам я ее в жизни не коснусь, про то я точно знаю: не по зубам она мне… И все же не хочу, чтобы она зачахла. Не хочу, чтобы она спала одна. Несправедливо это, хозяин, сердце мое просто разрывается. И потому брожу я все вокруг ее сада: вот где я пропадаю, а ты все про то спрашиваешь. А знаешь почему? Чтобы увидеть, не ходит ли к ней спать кто другой. Вот что не дает мне покоя.
Я засмеялся.
– Не смейся, хозяин! Если женщина спит одна, виноваты все мы, мужчины. И всем нам придется когда-нибудь держать ответ на суде перед Богом. Говорил я тебе: Бог любой грех прощает, потому что в руке у него – губка, но этого греха он не простит. Горе мужчине, который мог спать с женщиной и не спал. Горе женщине, которая могла спать с мужчиной и не спала. Помнишь, что говорил мне ходжа?
Зорбас немного помолчал и вдруг спросил:
– Может ли человек снова родиться после смерти?
– Не думаю, Зорбас.
– И я тоже не думаю. Но если бы мог, тогда бы все те, о которых шла речь, те, что отказались от службы, дезертиры, так сказать, знаешь, в каком виде появлялись бы снова на земле? Мулами!
Он снова замолчал, задумался. И вдруг глаза его вспыхнули.
– Кто знает, – весело сказал Зорбас, – может быть, все те мулы, которые живут сейчас на свете, и есть те олухи, что в прошлой жизни были и не мужчинами, и не женщинами. Потому они и стали мулами. Потому они такие упрямые и еще брыкаются. Ты, хозяин, по этому поводу что думаешь?
– Что ты – с недостатком, Зорбас, – ответил я, засмеявшись. – Возьми-ка лучше сандури!
– Не будет сегодня сандури, не обижайся, хозяин! Я все болтаю, болтаю, несу вздор, а знаешь почему? Потому что я очень озабочен. Очень расстроен. Из-за новой галереи – будь она проклята! – вся работа насмарку пойдет. А ты мне – сандури…