Когда темноту холла прорезал желтый луч света и Коблин понял, кто названивал ему в дверь, он заморгал в совершенном изумлении.
— У меня машина встала на Дайверси, — объяснил я, — ну, я и подумал, что ничего страшного, если я загляну к вам, раз тебе все равно скоро на работу. _
— Нет, как раз сегодня на работу мне не надо. В праздники типографии закрыты. Но я не спал. Говард и Фридль недавно вернулись из гостей, я слышал. Проходи, ради Бога, и устраивайся. Садись на диван, я тебе сейчас плед принесу.
Исполненный признательности, я стащил мою жесткую мучительницу — рубашку и зарыл в подушки замерзшие ступни.
Коблин был в восторге.
— Вот удивятся они утром твоему сюрпризу! Братец Оги, подумать только! Здорово вышло, ей-богу. Анна будет на седьмом небе от счастья!
Разбуженный ярким утренним солнцем и шумом на кухне, я поднялся рано. Кузина Анна, которую Новый год не сделал аккуратнее, пекла блины, варила кофе и накрывала большой стол. Волосы ее посеребрила седина, лицо же, вместе со всеми его бородавками и волосками, наоборот, словно бы потемнело.
Она казалась хмурой и мрачной, но не от природного пессимизма — так выражалось ее волнение. Обняв меня и прослезившись, прочувствованно сказала:
— С Новым тебя годом, мальчик мой драгоценный! Желаю тебе счастья и одного только счастья! Ты так его заслуживаешь!
Расцеловавшись с ней и пожав руку Коблину, я сел с ними за стол.
— Чья это машина у тебя встала, Оги?
— Саймона.
— Ах, этого твоего фу-ты ну-ты братца!
— Не то чтобы совсем встала, просто шина лопнула, а я так замерз, что не смог ее сменить.
— Вот Говард проснется и поможет тебе.
— Не стоит беспокоиться, не надо.
У меня мелькнула мысль послать Саймону ключи — пусть побегает, покрутится и сам заберет машину. Но коварный этот план я все-таки отбросил. Я пил кофе, глядя в сверкавшее голубизной небо этого первого в году утра. Из окна виднелась греческая церковь на соседней улице. Луковка ее купола ярко блестела на фоне омытого снегом небесного простора: крест и маковка храма, земля и небо соединялись здесь воедино, а снег сглаживал все неровности, скрывал щели, белый, словно сахарный песок. Взгляд скользил вверх и, обнимая всю картину, устремлялся дальше, в глубокую чистую высь, и там замирал, отдыхая. Время не стоит на месте, а дни и времена года остаются неизменными, и мореплавателями, которых впервые исторгли на американский берег вздыбившиеся валами океанские воды и чьим взорам предстала долгожданная новая земля, небо над нею казалось таким же голубым и ничуть не ярче.
— Ужасно жалко, Оги, что Фридль не смогла приехать из Энн-Арбор на свадьбу твоего брата! У нее как раз были экзамены. Она теперь просто красавица. Говорю это не потому, что она мое дитя, а совершенно объективно. Ты скоро увидишь, какая она на самом деле, а пока посмотри фотографии. Вот это школьный снимок, а это она на благотворительном вечере в колледже, хозяйка бала… И она не просто красавица, Оги, она…
— Я знаю, что Фридль очень-очень милая девушка, кузина Анна.
— И зачем тебе только понадобились эти новые родственники брата! Грубая, неотесанная публика! Гляди, какие у нее умные глазки! Она развитая девушка. Когда вы были маленькими, она считалась твоей невестой. Ты так всегда и говорил.
Я чуть было не поправил ее: «Нет, это ты так говорила», — но сдержался и лишь хмыкнул в ответ, она же решила, будто я смеюсь от радостных воспоминаний, и тоже развеселилась, жмурясь и потирая ладони, и я не сразу понял, что смеется она сквозь слезы.
— Об одном только молю Господа Бога, чтобы успеть перед смертью увидеть мою девочку замужем за хорошим человеком.
— И с детишками.
— И с детишками. -
— Господи, да тащи же наконец блины, в тарелках-то пусто, — сказал Коблин.
Она торопливо бросилась к плите, оставив мне фотографии, и я занялся ими и лишь потом опять обратил взгляд в окно, в зимнее небо.
Я больше не был ребенком, не только по возрасту, но и в смысле защищенности тыла, и пускал пузыри, брошенный в житейскую круговерть. Тому, кто считает, будто человеческие связи, дружеская близость и любовь всякий раз грозят обернуться фальшью, такое мое положение могло бы показаться заманчивым, хотя и не всегда отрадным. Не это ли подразумевал Христос, называя собственную мать женщиной, — мол, строго говоря, она такая же, как и все прочие. И для истинной жизни необходимо выходить за пределы узкого кружка, объединяющего двоих или троих единой историей любви. Но при этом оставаться и в нем, если удастся. И посмотрим, насколько тебя хватит.
Мне вспоминается рыбный рынок в Неаполе (а неаполитанцам отнюдь не свойственно пренебрежение кровными узами). Среди пестрого изобилия живописно разложенных и перемежаемых лимонными дольками мидий и моллюсков, подставлявших беспощадному солнцу свои студенистые крапчатые тела, и отливающих стальным блеском свежайших рыбьих тушек с их кроваво-красными жабрами восседал старик нищий с забавной, выведенной флуоресцентной краской надписью на груди: «Спеши воспользоваться моей близкой кончиной и передать привет родным и любимым в Чистилище!»
Вправду ли он собрался на тот свет или то была шутка, но старик явно и дерзко бросал вызов всем замкнутым в тесном кружке любовных привязанностей. Костлявая грудь его вздымалась, источая запах морских глубин и поглощая миазмы нагретого солнцем побережья, еще не забывшего пороха и огня: война лишь незадолго перед тем отступила оттуда на север. Прохожие иронически улыбались или неодобрительно качали головами, уязвленные этой остроумной колкостью.
Сколько ни бейся, приручая и утепляя окружающий мир, он вдруг раз! — да и покажется тебе еще холоднее прежнего: живые предстанут перед тобой в ином свете, а мертвые умрут вторично, и уже навеки.
Теперь я это вижу. Тогда не видел.
Итак, я вновь обратился к книгам, не к краже их, нет, но к чтению, что мог себе позволить, живя на деньги, которые вернула мне Мими и стала давать в долг, когда поправилась и вышла на работу. Расставшись с Фрейзером, Мими познакомилась с Артуром Эйнхорном и сошлась с ним. Она по-прежнему трудилась официанткой, и я питался в ее заведении и смиренно приканчивал книги от Эйнхорна, так и хранившиеся в коробке, попорченные огнем и водой и все еще источавшие удушливый запах гари. То, чем для Улисса стало его сошествие в ад, для Рима и Лондона — дыхание больших пожаров, а для мужчин и женщин, теснящихся в соборе Святого Павла, их сладострастное воображение, мне даровали страницы книг, от которых веяло горьким душком катастрофы. Кайо Обермарк снабжал меня стихотворными сборниками и брал с собой на лекции: со мной он пропускал их не так часто, ходить же на занятия одному ему было скучно.
По аналогии с басней о лисице и винограде, перспектива университетского образования не слишком меня прельщала, хотя мы с Саймоном договорились о моем весеннем восстановлении в университете, однако факт остается фактом: университет не манил меня — во мне не было твердой и незыблемой уверенности, что лишь пребывание в его стенах способно указать путь к духовным высотам. Слишком мрачными и обожествленными виделись мне эти стены. А когда задувал южный или западный ветер, неся с собой запах скотоприемников, и пыль от заводов минеральных удобрений тонким слоем покрывала пышную завесу плюща на университетских стенах, путь от примитива к вершинам абстрактного мышления не казался столь уж трудным и непролазным, чтобы не допускать обходных маневров.