Похоже, Джону Полу было отчаянно важно, чтобы Сесилия это узнала. Он сказал, что не хочет оправдываться, или смягчать произошедшее, или притворяться, будто это был несчастный случай, потому что на несколько секунд его всецело обуяла жажда убийства.
Он не помнил, с чего вдруг решил схватить ее за горло. Но помнил то мгновение, когда внезапно ощутил тонкую девичью шею в своих ладонях и осознал, что держит в удушающем захвате вовсе не одного из братьев. Он причинил боль девочке. Он помнил, как подумал: «Какого черта я делаю?» – и поспешно уронил руки, и даже почувствовал облегчение, поскольку был уверен, что остановился вовремя. Вот только она обмякла у него на руках, уставившись вдаль ему за плечо, и он подумал: нет, это невозможно. Ему казалось, прошла секунда, от силы две секунды безумной ярости – определенно слишком мало, чтобы убить.
Он не мог в это поверить. Даже теперь, спустя столько лет. Его по-прежнему потрясал и ужасал собственный поступок.
Она была еще теплой, но он знал, не имел и тени сомнения: она мертва.
Хотя позже он задумался, не мог ли ошибиться. Почему он даже не попытался оказать ей помощь? Он задавал себе этот вопрос, должно быть, миллион раз. Но тогда он был твердо уверен: она была мертва по всем ощущениям.
Поэтому он лишь бережно уложил ее под горкой. И он помнил, как подумал, что на улице холодает, и накрыл тело ее же школьным пиджаком. У него в кармане лежали мамины четки, потому что в тот день он сдавал экзамен и, как всегда, взял их с собой на удачу. Так что он осторожно вложил их в руки Джейни. Так он пытался извиниться перед Джейни и перед Богом. А затем он побежал. Бежал и бежал, пока не выбился из сил.
Он был твердо уверен, что его поймают. Ждал, когда же тяжелая ладонь полицейского ляжет ему на плечо.
Но его даже никто не допрашивал. Они с Джейни учились в разных школах, вращались в разных компаниях. Ни их родители, ни друзья об их отношениях не знали. Казалось, никто и никогда даже не видел их вместе. Как будто ничего вовсе не было.
Он сказал, что немедленно сознался бы, если бы полиция его допросила. Если бы кого-то другого обвинили в этом убийстве, он бы пошел и сдался. Не допустил бы, чтобы кто-то еще пострадал из-за него. Он не был настолько дурным человеком.
Просто никто ни о чем его не спрашивал, вот он и молчал.
В девяностые годы в новостях зазвучали рассказы о преступлениях, раскрытых с помощью анализа ДНК, и задумался, не оставил ли там крошечную частицу себя – скажем, единственный волос. Но даже если и так, они слишком недолго пробыли вместе и слишком успешно играли в секретность. Его никогда бы не попросили предоставить образец ДНК, поскольку никто и не подозревал, что они с Джейни были знакомы. Ему почти удалось убедить самого себя, что они не были знакомы и ничего подобного не произошло.
А затем миновали годы, время слой за слоем громоздилось поверх воспоминания о том, что он сделал. Порой, шептал он, ему удавалось месяцами чувствовать себя почти нормально, но временами он не мог думать ни о чем, кроме совершенного им убийства, и был уверен, что сходит с ума.
– Это как чудовище, запертое у меня в голове, – хрипел он. – И порой оно вырывается на свободу и неистовствует, а затем я снова его усмиряю. Сажаю на цепь. Понимаешь, что я имею в виду?
«Нет, – подумала Сесилия. – Честно говоря, не понимаю».
– А затем я встретил тебя, – продолжил Джон Пол. – И ощутил в тебе нечто особенное. Глубинную добродетель. Я влюбился в твою добродетель. Как будто я любовался на прекрасное озеро. Как будто ты каким-то образом очищала меня.
Сесилия пришла в ужас.
«Я не добродетельна, – подумала она. – Я однажды курила марихуану! Нам случалось вместе напиваться! Я-то думала, ты полюбил мою фигуру, мое приятное общество, мое чувство юмора, но не мою же добродетель, ради всего святого!»
Он продолжал говорить – судя по всему, ему отчаянно хотелось, чтобы она узнала все до малейшей подробности.
Когда родилась Изабель и Джон Пол стал отцом, он внезапно обрел новое, ужасное понимание того, чтó именно сделал с Рейчел и Эдом Кроули.
– Когда мы еще жили на Белл-авеню, я по дороге на работу проезжал мимо отца Джейни, когда тот выгуливал собаку. И его лицо… Оно выглядело… Не знаю, как это описать. Как будто его терзает ужасная боль и он должен бы кататься по земле, вот только вместо этого выгуливает собаку. И я думал: это сделал с ним я. Я виноват в этой боли. Я пытался выходить из дома в разное время или ездить разными дорогами, но все равно его встречал.
Они жили в доме на Белл-авеню, когда Изабель была грудным младенцем. Воспоминания Сесилии об этом месте пахли детским шампунем и кремом, размятыми грушами и бананами. Они с Джоном Полом были одержимы своей малышкой. Иногда он опаздывал на работу, чтобы побольше времени провести, лежа на кровати с Изабель, уткнувшись носом в ее выпуклый плотный животик, обтянутый белым костюмчиком от «Бондс». Но только и это не было правдой. Он пытался избежать встречи с отцом девушки, которую убил.
– Я видел Эда Кроули и думал: «Ну все, я должен признаться», – продолжал он. – Но потом вспоминал о тебе и малышке. Как я мог так поступить с вами? Как я мог тебе рассказать? Бросить тебя растить ребенка в одиночестве? Я подумывал, не переехать ли нам всей семьей из Сиднея, но знал, что ты не захочешь расстаться с родителями, да и в любом случае это казалось неправильным. Это стало бы бегством. Я должен был оставаться здесь, где в любую минуту мог наткнуться на родителей Джейни, и помнить о том, что сделал. Я должен был страдать. Именно тогда мне и пришла в голову мысль: надо найти новый способ наказать себя, чтобы страдать, не причиняя страданий никому другому. Я нуждался в покаянии.
Если что-либо дарило ему слишком много удовольствия – удовольствия, предназначенного исключительно для него, – он отказывался от этого. Вот почему он бросил греблю. Ему понравилось, и он был вынужден перестать, ведь Джейни никогда уже не сможет грести. Он продал любимую машину, «альфа-ромео», потому что Джейни никогда уже не сможет водить автомобиль.
Он посвятил себя местной общине, как будто судья назначил ему сколько-то часов общественных работ.
Сесилия считала, что его искренне заботят общественные нужды и они с ним в этом сходятся. А на самом деле того Джона Пола, которого она знала, не существовало вовсе. Он был выдумкой. Вся его жизнь была спектаклем: представлением для Господа, чтобы избежать кары.
Он сказал, что с общинными делами все оказалось не так-то просто. Как тут быть, когда ему самому это нравилось? Например, он любил вызываться добровольцем на тушение лесных пожаров: чувство товарищества, шутки, адреналин – так не перевешивало ли полученное им удовольствие его пользы для общества? Он все время это подсчитывал, гадал, чего еще может ждать от него Бог, сколько еще ему придется заплатить. Конечно, он знал, что полностью не расплатится никогда и после смерти, вероятно, отправится в ад.
«Он серьезно, – подумала Сесилия. – Он действительно считает, что попадет в ад, как будто ад – это реально существующее место, а не абстрактное представление».