Еще больше сомнений в том, что касается этого эпизода, вызывают заслушанные присяжными показания: свидетельницы, которая декабрьской ночью слышала звук выстрела со стороны беседки, и свидетеля, как раз в ту ночь в неурочный час видевшего в доме подсудимого свет, — из чего ясно, что подсудимый тогда по меньшей мере бодрствовал, а то и вообще еще не ложился. Можно придумывать этим фактам самые разнообразные объяснения; тем не менее они есть, и с ними нужно считаться.
Что же из них следует? Прежде всего то, что рассказ мистера Тодхантера о второй пуле — вымысел. Ее выпустили из револьвера отнюдь не в сентябре прошлого года, а в декабре. К тому времени мистер Тодхантер, когда-то наивно веривший в то, что стоит ему явиться в полицию и признаться в каком-нибудь преступлении, как его немедленно арестуют, — к тому времени он уже осознал, что никаких улик против него нет. Поэтому он эти улики фабрикует. Первейшей уликой в таком деле, естественно, считается пуля — и вот в ночь на третье декабря он отправляется на место преступления, приходит туда незадолго до полуночи и впервые стреляет там из своего револьвера. В ходе той же ночной прогулки он, несомненно, оставляет в саду следы, каковые, ликуя, в присутствии двух свидетелей находит на следующее утро. Тем же утром, при тех же свидетелях на редкость вовремя он «вспоминает» про пресловутый второй выстрел. Вот как, на мой взгляд, шел ход событий — и разве это не более убедительное объяснение, к тому же подкрепленное показаниями, чем сумасбродные утверждения обвиняемого — или нам стоит переименовать его в «самообвинителя»? Предложенное мной объяснение к тому же правдоподобно обосновывает те весьма полезные отпечатки ног, сломанные ветки и тому подобное, что обнаружили два свидетеля на пути через сады соседей к саду мисс Норвуд. Ибо здравый смысл и весь опыт жизни не позволяют нам допустить, чтобы эти следы могли сохраниться долгие месяцы вопреки дождям и непогоде нашей английской зимы!
Присмотритесь к рассказу мистера Тодхантера. Присмотритесь, и вы поймете, что это сплошные утверждения — и никаких доказательств. Возьмем что угодно — вот, к примеру, тот факт, что выброшена единственная неопровержимая улика, смертоносная пуля. Мистер Тодхантер утверждает, что сам ее выбросил, и нам остается только принять это на слово. Но слово-то это таково, что в данных обстоятельствах положиться на него никак не возможно! Нам уже доводилось отмечать, как необычен сам по себе этот поступок, но тогда мы рассматривали мотив, а не действие. Давайте же теперь возьмемся за действие. И что мы увидим? Да ту вероятность, что оно, это действие, существовало единственно в богатом воображении мистера Тодхантера; никуда он не выбрасывал никакой пули, но, однако же, знал, что некая пуля была выброшена, знал, кто ее выбросил, может быть, даже видел, как это произошло. Доказательства и еще раз доказательства — вот что требуется в суде, но именно доказательств недостает этому причудливому самооговору, и, — рискнул предположить мистер Бэрнс, — ничего более несуразного не происходило еще ни в одном из судов Великобритании.
Обратите внимание на то, как подсудимый изменил свои показания. Он сам признал, что когда впервые явился в полицию, его история была не совсем правдива. Почему? Потому что думал, что так она прозвучит убедительнее. Это ли не ключ к разгадке? Как только требуется внятное объяснение по любому пункту — у мистера Тодхантера оно наготове. Но это отнюдь не значит, что он говорит правду. И когда вы просите его подтвердить слова доказательствами, в ответ неизменно слышите: «Доказательств нет. Вы должны верить мне на слово». Но разве так подают дело, когда хотят, чтобы его принимали всерьез?
И так далее. И тому подобное.
Мистер Тодхантер давным-давно перестал это слушать. Крепко прижав ладони к ушам, он одиноко съежился на скамье подсудимых и предался отчаянию. Никакого нет смысла даже пытаться сохранить лицо. Дело проиграно. Этот Бэрнс оставил от него рожки да ножки. Палмер обречен.
Когда сэр Эрнест поднялся, чтобы произнести заключительную речь от лица обвинения, мистер Тодхантер даже не взглянул на него. Сэр Эрнест — человек прекрасный, но и самый распрекрасный человек в мире не справится с таким делом, где на весах лежит престиж всей полиции.
2
Однако сэр Эрнест, казалось, ничуть не осознавал, как невыполнима его задача. Речь свою он начал положительно в мажоре:
— Ваша честь, милорд! Господа присяжные! Мне незачем напоминать вам о необычном характере этого процесса. В анналы британского правосудия он войдет как уникальный сразу по нескольким причинам, и не в последнюю очередь потому, что перед обвинением и защитой стоит, по сути дела, один и тот же вопрос, а именно — чей же палец на самом деле нажал на спусковой крючок револьвера, причем обе стороны, и обвинение, и защита, противостоят третьей, промежуточной, которая, строго говоря, в этом процессе представлена не была. Однако мы сошлись на том, что дело должно быть представлено вам для вынесения вердикта, о котором не прошу ни я, ни мой друг мистер Джеймисон, — вердикта «невиновен». Считаю своим долгом добавить, что ученый коллега, выступавший здесь передо мной, изложил суть дела с похвальной подробностью и внятностью. Хитроумие его объяснений наверняка очевидно вам так же, как мне.
И все-таки это лишь хитроумие. К примеру, оратор говорит, что линия обвинения построена исключительно на утверждениях обвиняемого, что в ней ни на йоту нет доказательств, что каждое действие подсудимого открыто интерпретациям. Но что, если те же претензии применить к делу против Винсента Палмера в том виде, в каком оно было представлено другому составу суда? Разве под огнем такой критики оно не более уязвимо? Вы читали материалы этого дела. Имеется ли там хоть гран улик в пользу того, что именно Палмер совершил это преступление? Я утверждаю, что нет, нет ни грана! Дело против Палмера с начала и до конца состоит из догадок и предположений. Неужели мой друг Бэрнс скажет, что умозаключения, сделанные следствием, имеют право на существование, а предположения и утверждения частного лица — полный вздор? Уверен, что ничего подобного он не скажет. Однако именно на этой платформе, рассуждая логически, и зиждется его трактовка!
Однако мы, выстраивая обвинение против человека, который сидит сейчас на скамье подсудимых, опирались отнюдь не только на его утверждения, как полагает мой друг мистер Бэрнс. Он заявляет, что у нас нет доказательств. На это я говорю: есть, и это доказательства сокрушительной силы. Вы все слышали их. Вам судить, крепче ли они жидкой водички, которая сошла за доказательства против Палмера, крепче ли шампанское имбирного пива.
Позвольте мне еще раз напомнить вам, как развивались события, приведшие подсудимого в этот зал, в той логической последовательности, в какой излагали их под присягой свидетели…
Вслед за чем сэр Эрнест потратил час с четвертью, живописуя картину искушения и падения мистера Тодхантера, причем самыми насыщенными, яркими красками.
По мере того как длилась речь обвинителя, настроение мистера Тодхантера менялось на глазах. Все выше и выше поднималась его маленькая лысая головка, плечи расправились, спина выпрямилась, на лице заиграла недоверчивая улыбка, в костлявой груди пробудился росток надежды. Ибо сэр Эрнест водил кистью рукой мастера. Послушав его, даже мистер Тодхантер почти поверил, что в глубине души он — сущий злодей. Глянув в сторону присяжных, он перехватил взгляд толстого торговца в клетчатом костюме. Толстяк поспешно отвел глаза. Мистер Тодхантер с трудом удержался от торжествующего смешка.