Она еще раз наугад раскрывает свою драгоценную рукопись, не теряя надежды найти на ее страницах то, чем она сможет гордиться.
«Я объясню тебе, что собираюсь сделать, — сказала я мужчине, тщетно пытавшемуся освободиться от пут. — Этот хуй, которым ты так кичишься, — я заставлю его вырасти и отвердеть, стать таким, каким он тебе нравится пуще всего. А потом, когда он возбудится до последней крайности, я возьму вот этот кусок острой стальной проволоки и стяну им его черенок. Потому что я собираюсь сделать тебе небольшой подарок, о да, подарок!»
Конфетка, застонав, снова складывает страницы. Ни один человек на свете не захочет и не станет читать эту чушь.
Волна жалости к себе поднимается в ней, и Конфетка, давая ей волю, закрывает лицо руками. Время уже к вечеру, Уильям не пришел, в саду ее щебечут крошечные синие птички, невинно прекрасные существа, рядом с которыми ядовитая уродливость ее презренной писанины выглядит просто позорной… Господи, не иначе как у нее вот-вот начнутся месячные, откуда б еще могли взяться подобные мысли? Когда щебечущие синички начинают казаться носительницами заслуженной тобою кары, самое время вытаскивать chauffoirs и…
Звон дверного колокольчика пугает Конфетку так сильно, что локоть ее, дернувшись, отправляет рукопись в свободный полет. Страницы романа разлетаются по всему кабинету, Конфетка бросается к ним, ползает взад-вперед по полу, собирая их без всякого порядка. Она едва успевает засунуть рукопись обратно в гардероб и захлопывает его дверцу как раз перед тем, как Уильям входит в дом, — ибо у него, разумеется, есть собственный ключ.
— Уильям! — в непритворном облегчении восклицает она. — Это я! То есть, я здесь!
С первого же их объятия — в прихожей, у вешалки, она понимает, что ее возвратившийся Улисс к любовным играм не склонен. Нет, конечно, он рад видеть ее, рад, что его встречают, как вернувшегося с победой героя, однако, прижавшись к нему всем телом, Конфетка ощущает в нынешней осанке его некий холодок, едва различимую попытку уклониться от любого соприкосновения Mons Veneris [65] и Mons Pubis. [66] И Конфетка мгновенно обмякает, размыкает объятие и гладит Уильяма по украшенной бакенбардой щеке.
— Ты выглядишь ужасно усталым! — сообщает она тоном безмерного сострадания, каким говорят обычно с истыканным копьями или, по крайности, сильно исцарапанным кошкой человеком. — Ты хотя бы спал с тех пор, как мы виделись?
— Очень мало, — признается Уильям. — Вокруг моей гостиницы всю ночь слонялись по улицам толпы забулдыг, во все горло оравших песни. А прошлой ночью мне не давала спать тревога за Агнес.
Конфетка улыбается и сочувственно клонит голову набок, гадая, не ухватиться ли ей за столь редкое упоминание о миссис Рэкхэм — не прогневит ли она Уильяма, решившись на это? И, продолжая гадать, ласково направляет его стопы… куда? На сей раз в гостиную. Да, она уже решила: и Агнес, и спальня могут подождать, пока не успокоится его растревоженная душа.
— А вот это, — говорит она, усаживая Уильяма на оттоманку и поднося ему стаканчик бренди, — избавит твой рот от привкуса Бирмингема.
Он благодарно поникает, расстегивает тесноватый ему жилет, ослабляет галстук. Пока Конфетка не осыпала его щедрыми знаками внимания, Уильям не сознавал, что именно по ним он и томился со времени вчерашнего возращения домой. Холодная расторопность прислуги, бездумное безразличие душевнобольной жены — вот и все, что встретило его дома, оставив сердце Уильяма алкать пищи более сытной.
— Приятно, когда хоть кто-то рад тебя видеть, — говорит он, откидывая голову назад и слизывая с губ бренди.
— Как и всегда, Уильям, — отзывается Конфетка и кладет ладонь на его покрывающийся испариной лоб. — Но расскажи же, купил ты тарный заводик?
Уильям со стоном покачивает головой.
Конфетку, присевшую рядом с ним на оттоманку, вдруг посещает, и весьма своевременно, Муза.
— Дай-ка я сама догадаюсь, — и она произносит, изображая хрипловатого, искательного проходимца из числа северных заводчиков: — Тут все путем, мистер Рэкхэм, строитель у нас хороший, а что раствор кирпича не держит, так это мы мигом поправим, ммм?
Уильям, поколебавшись с мгновение, разражается хохотом.
— В самую точку!
Ее грубая имитация бирмингемского выговора отдает, скорее, Йоркширом, но в остальном она чертовски точна. Какая все-таки великолепная машина — ее мозг! При мысли, что она избавила его от необходимости разъяснять решение, принятое им относительно заводика, пребывавшие в напряжении мышцы спины и шеи Уильяма обмякают: к чему объяснять, если она и так все понимает — как, впрочем, и всегда.
— Ладно, слава Богу, хоть Сезон подходит к концу, — бормочет он и проглатывает последние капли бренди. — Самое тяжелое позади. Ни тебе больше званых обедов, ни театров, еще один музыкальный вечер, черт бы его побрал, и все…
— Я думала, ты уже освободился от всего…?
— Ну, в общем-то, да, освободился.
— …уверившись, что Агнес стало лучше. Уильям мрачно всматривается в дно стакана.
— Что же, должен сказать, она и вела себя получше, — вздыхает он, — по крайней мере, на людях. Ну, и во всяком случае, лучше, чем в прошлый Сезон. Хотя вести себя хуже ей было бы трудновато…
Тут же сообразив, насколько сомнительна его похвала, Уильям старается сообщить своему тону чуть больше веселости.
— Конечно, она нервна, но, думаю, не больше многих иных. Уильям морщится — он вовсе не хотел сказать нечто негалантное.
— И все-таки, она ведет себя не так хороню, как ты рассчитывал? — подсказывает Конфетка.
Уильям уклончиво кивает — преданный муж, делающий вынужденное признание.
— Хорошо уж и то, что она перестала распространяться о присматривающем за ней ангеле-хранителе… Правда, где бы мы с ней ни появлялись, она то и дело оглядывается назад… — Он прилегает на оттоманку, опершись плечом о бедро Конфетки. — Впрочем, я перестал спорить с ней, споры только выводят ее из себя. Пусть ее считает, сказал я себе, что за ней хвостом ходят духи, раз уж она не может держать себя без этого в должном порядке…
— А ей это удается?
С минуту Уильям молчит. Конфетка поглаживает его по волосам, в камине шипят, располагаясь поудобнее, угли.
— Временами, — говорит он, — я задаюсь вопросом, верна ли мне Агнес. То, как она вечно вглядывается в толпу, надеясь, я готов поклясться в этом, увидеть в ней совершенно определенного человека… И я задумываюсь, неужели мне, помимо всего прочего, придется еще и с соперником тягаться?
Конфетка улыбается, хоть на сердце ее ложится тяжесть — ставшее уже приторным бремя обмана пригибает ее, она кажется себе женщиной, переходящей все углубляющийся поток, чувствуя, как юбки впитывают воду и тянут ее вниз.