«Ага, сейчас. Откуда берется жизнь? Из секса, а это территория Дьявола. Вот почему ваша церковь, служанка Бога, относится ко всему сексуальному так враждебно. Бог хотел бы, чтобы люди перестали трахаться, чтобы разучились страстно любить и смертельно ненавидеть. Чтоб мужчины стали похожи на женщин, а женщины на мужчин. Чтобы вакханалия жизни угомонилась. Иными словами, чтобы все вокруг остановилось, замерло, умерло. Вот тогда Его победа будет полной. Добро окончательно одолеет Зло, и установится вечная всеобщая температура в ноль градусов. Абсолютная смерть.
А Дьявол против смерти, Он за жизнь. Все истинно интересное и живое — от Дьявола, неужто ты этого не видишь? Всё творческое, вкусное, красивое, сильное, привлекательное! Искусство, наука, все открытия и свершения!
Что может противопоставить этому твой Бог? Скучные проповеди, которым никто не следует? Идею свободы, равенства и братства, из-за которой в царство Смерти преждевременно отправились десятки и сотни миллионов? Посмотри: все войны всегда начинались исключительно из благих побуждений, во имя Бога или Высшей Идеи (а это другое имя Бога). Армии бросались друг на друга с Именем Бога на устах — и никогда с Именем Дьявола. На боевых знаменах убийцы вышивали крест, полумесяц или еще какой-нибудь символ Добра. Нужно быть совсем слепым, чтобы не видеть, кому и чему служит вся ваша религия!»
Голос проповедника стал звонок, глаза заблистали, палец трепетал и указывал вверх.
Филолог не вынес этого горящего взора.
«То, что вы говорите, ужасно. И, к сожалению, похоже на правду…»
Он снова потянулся перекреститься — и не донес щепоть.
Тогда мальчик тяжело вздохнул.
«Эх, дядя. Не все, что похоже на правду, правда. Беда с вами, неофитами. То он уверовал, то он разверовал. Вера — это тебе не пальто. Надел, снял, на вешалку повесил».
«А что такое вера?» — жалобно спросил сбитый с толку мужчина.
Строго и назидательно беловолосый сказал:
«Вера — это великая и печальная мечта человеческой души о том, что она на свете не одинока, что она кому-то нужна и важна, что она бессмертна. Понял?»
Странная была сцена, очень странная. Яйцо учит курицу, малый наставляет старого.
«Нет, ничего я не понял», — потерянно вздохнул филолог.
«А ты подумай. Тебе для этого жизнь дана — чтоб думать… — Мальчонка спрыгнул на пол. — Ну всё, пора мне, а то я сейчас до мышонка усохну».
Он, в самом деле, сделался еще меньше. Лет десять ему можно было дать, максимум.
«Пока. Я сгинул».
Придерживая штаны, чтоб не свалились, он побежал вверх по лестнице. Легко, нисколько не запыхавшись, взлетел на последний шестнадцатый этаж. По дороге потерял башмаки, ставшие слишком большими.
У квартиры 99 мальчик присел на корточки, вынул из-под коврика ключ.
Чтоб включить свет, ему пришлось вытянуть руку вверх.
Квартира была такая же голая и необжитая, как та, которую утром покинул аккуратный старичок. Альбинос осмотрелся без особенного интереса и пошел в комнату, на ходу скинув непомерно широкий пиджак. Водолазку стянул через голову. Брюки свалились сами.
Белейшая нижняя сорочка, в которой он остался, свисала до колен, словно ночная рубашка. Рукава он засучил и закатал.
Комната ничем не отличалась от предыдущей: кровать с тумбочкой, платяной шкаф, даже на полу валялся точно такой же лист фанеры.
Только вид из окна был лучше — все-таки шестнадцатый этаж, не девятый.
«Ух ты! Красота!» — пропищал малыш, разглядывая силуэт ночного города.
Он щелкнул пальцами — и над разливом, над унылыми очистными полями вдруг вырос зубчатый частокол манхэттенских небоскребов. Мальчик поглядел на них, склонив головенку.
Щелкнул снова — типовое здание средней школы вытянулось сталагмитом, превратилось в Биг-Бен. Но и это волшебника не удовлетворило.
Лишь после третьей попытки, когда лондонская башня, еще больше удлинившись и попрозрачнев, обратилась Эйфелевой башней, он угомонился.
Распахнул раму, для чего пришлось встать на стул.
Спустился, притащил фанеру.
Кое-как пристроил ее на подоконнике.
Лег на лист, взялся за края.
Перенес тяжесть своего маленького тела вперед — и вместе с фанерой соскользнул в пустоту, будто с ледяной горки.
Но не сорвался вниз, не упал. Описав широкую дугу над крышами, он выпрямился снова взмыл кверху.
И полете-е-ел, полете-е-ел.