— Да этот физик сам еврей.
— Что ты говоришь! — всплеснула руками тетя Ира. — Друзья! — тут она постучала ножом по бокалу. — Минуточку! Вы можете себе представить?! Какой-то сумасшедший еврей-физик травит нашего Андрюшу!
— Безобразие! — загудели гости. — Какой мерзавец!
— Верочка! Вы этого так не оставляйте! Напишите жалобу в РОНО.
— Только в совке такое бывает!
— Ну что вы! Вот у меня племенник в Израиле — так то же самое…
— Не может быть! В Израиле?
— Да, представьте себе!
— Вера! Переведите ребенка в другую школу!
— Да что вы советуете! Там детей учат такие же мерзавцы!
Меня хлопают по плечу. Подбадривают. Я чувствую, что оказался среди друзей и злой учитель физики мне теперь совершенно не страшен.
Эти взрослые были своими в доску. Они говорили то, что думали, могли рассказать при тебе неприличный анекдот. Как-то раз одна дама назвала Брежнева «старым пердуном».
— Тише! — испуганно зашептала моя мама. — При ребенке не стоит. Андрюша! Выйди, посмотри, не вскипел ли чайник.
— Как это «НЕ СТÓИТ»?!! — загремел длинноволосый бородатый детина в грубом свитере. — Зачем эта постоянная ложь? Должен ребенок, в конце концов, знать правду, или нет?!
— Знаете, — стала успокаивать бородатого моя мама, — еще сболтнет лишнее, где не надо…
— Сболтнет? И что? — не уступал детина. — Вот мой сын… У них недавно в классе учительница спросила: «Дети, а вы знаете, кто такой Ленин?» Так он встал и сказал: «Папа говорит, Ленин — немецкий шпион». Представляете?! — Бородатый громко расхохотался. — Учительница ему: «Родителей в школу!» Ну, я, значит, прихожу…
— Сейчас, — перебила его моя мама. — Андрюша! Тебе сказали, иди в другую комнату!
Окончания этой истории я так и не узнал, а спросить у мамы не решился.
Мама любила этот дом, эти шумные вечера, но иногда в ее разговорах с отцом я улавливал нотки едва заметного раздражения. «Они нигде не работают», — повторяла мама. Ей, которой хотелось работать и которой работать не давали по причине пятого пункта, ей, бедняжке, этого было не понять. А в семействе Арчи действительно работать было не принято. Работать и учиться. Это считалось дурным советским тоном.
— Ну чему, скажите на милость, в наших советских вузах могут научить? — говорила тетя Ира. — Там же работают одни бездари и дураки! Лично я, — тут она похлопывала себя ладонью по груди, — никогда на лекции не ходила.
Ее сестра и брат, отец Арчи, видимо, разделяли эту позицию. Они учились в Москве, каждый около десяти лет, переходя из одного вуза в другой, то с дневного отделения на вечернее, то с вечернего на заочное, то обратно на дневное. Переехав в Ленинград, они подолгу нигде не работали и занимались своими делами — «творчеством», как они это называли: пытались сочинять стихи или писать маслом — я точно не помню. Проблем с поиском средств к существованию у них не возникало: они постепенно распродавали картины и антиквариат, приобретенные дедом. Деньги приносила им и дача в Гурзуфе: летом часть комнат они сдавали своим знакомым.
Отец Арчи, кажется, по образованию был то ли филологом, то ли историком. Он как-то очень размыто объяснял моим родителям, где он учился, — они ничего не смогли толком понять, а приставать с расспросами сочли неуместным. Переехав в Ленинград, он женился, но вскоре развелся и остался с сыном в двухкомнатной квартире. Жена через год после их развода эмигрировала вместе со своим вторым мужем в Австрию. Папа Арчи принялся искать работу, но подходящей так и не смог найти. Он упрямо выдвигал требование, с которым ни одно руководство, даже самое по тем временам либеральное, не соглашалось. Никто не хотел отпускать его в отпуск с середины мая до начала октября, как он просил.
— Я решил пойти на принцип, — говорил он знакомым. — Мы с Арчи должны быть в Гурзуфе самое позднее двадцатого мая. Что бы ни случилось: война, наводнение, отставка членов Политбюро — нас это не касается! Я еду в Гурзуф с Арчи, сижу там все лето до конца сентября и в городе торчать не собираюсь!
В конце концов, друзья устроили его на фиктивную должность. Иначе грозили неприятности: советская власть не поощряла тунеядства. И много лет по трудовой книжке он числился секретарем какого-то академика даже после того, как тот умер.
В детстве Арчи проводил в Крыму все лето и часть осени. Мы с мамой даже несколько раз снимали у них в Гурзуфе комнату. Она была крохотной и стоила дорого, но зато нам разрешали готовить и можно было избежать зависимости от точек местного общепита.
Именно тогда во мне родилось стойкое отвращение к крымским городам, крымским ресторанам, крымским туалетам, к отдыхающим в Крыму людям и к Черному морю, морщинистому незамерзающему «Понту», кишащему склизкими медузами. Отвращение, которое с годами не проходило, а, наоборот, делалось все сильнее. Впервые оказавшись в Крыму, еще подростком, я поразился различию между тамошними городами и Ленинградом. Нет, меня поразила не разница в размерах — такие мелочи в юном возрасте не замечаешь. Я удивился совсем другому.
Крымские городки, как и Ленинград, были расположены у моря. Но Ленинград возвышался над морем, над грязной, мутной лужей залива. Мне казалось, он стоял, обозревая окрестности, как мужчина, как хозяин, как страж, бдительно мигая по ночам огнями. Он стоял. А эти лежали, развалясь, как продажные девки, лениво и равнодушно зевающие в ожидании клиентов.
Поезд «Москва — Феодосия» приезжает прямо на пляж, выбрасывая новую партию клиентов-отдыхающих, готовых поменять здесь свои деньги на порцию радиоактивного солнца. А на пляже не протолкнуться! Повсюду — тела отдыхающих, красные, разваренные, мокрые, ворочающиеся, как жирные тюлени, чтобы лучше прожариться всеми телесами.
Кто-то из вас, дорогие читатели, возможно, помнит крымский общепит 1970-х годов и крымские туалеты. Что касается общепита, то в памяти возникает огромная летняя столовая в поселке «Планерское», которая называлась «Левада». Отдыхающие переименовали ее в «Блеваду», но регулярно посещали. Деваться было некуда. «Блевада» долгое время оставалась чуть ли не единственным пунктом общественного питания на весь курортный поселок.
Чтобы получить комплексный обед — подозрительно желтого цвета борщ, в котором плавали склизкие куски сала, и пригоревший со всех боков говяжий шницель, нужно было выстоять почти час на жаре в огромной очереди, а потом, удерживая в руках поднос с едой, рыскать по заполненному полуголыми телами залу в поисках свободного столика.
Говорят, в конце 1970-х годов Крым удостоил своим визитом сам Леонид Ильич Брежнев и произнес судьбоносную для местного общепита фразу: «В СТОЛОВЫХ КОРМЯТ НЕУКУСНО!»
Что, кстати, вопреки мнению тогдашних диссидентов, характеризует покойного вождя как человека в высшей степени сердечного и трогательно заботящегося о пищеварении обитателей вверенной ему обширной державы.