К счастью, после всех моих уговоров, сопровождавшихся зачитыванием вслух самых убедительных мест из книги Спока, Люба сдалась и согласилась остаться с ребенком при условии, что перед уходом я сгоняю за вином. «Три-четыре бутылки, и я буду лучшей няней на свете, — сообщила она. — Когда я выпиваю, я становлюсь добрее».
— Я знаю, — мрачно ответила я. — Слава богу, ребенок спит двадцать часов в сутки.
Я надела черные брюки и печально известную красную блузку от Бетти Барлей. Промучившись час в поисках подходящей обуви, я, видимо, выглядела настолько жалко, что Люба вздохнула, ушла в комнату, где-то порылась и, вернувшись, протянула мне новые туфли от Карла Лагерфельда. «Память о былой роскоши, — сказала она, — береги набойки».
Перед выходом из дома я сняла бигуди (по горькому опыту знаю, что делать это нужно в последний момент), причесалась, накрасила губы и щедро подушилась Chanel Cristalle.
— Ему не жирно будет, этому козлу? — спросила Люба, стоя в прихожей в моем розовом халате с брызгами белых зайчиков.
— При чем здесь он? — Я последний раз взглянула в зеркало и уже собралась уходить, но задержалась в дверях. — Знаешь, — сказала я, — у меня были такие же туфли, но без задника. Они стоили триста долларов, и Дауд купил их мне после того, как мы поругались, потому что я забыла забрать из прачечной его рубашки и утром ему было не в чем идти в офис.
— Вспоминай его почаще, — посоветовала Люба. — Левушка тебе пачки сигарет не купит.
— Он попросит обратно свою зажигалку, — ответила я.
Я вышла на улицу, взяла такси, и, пробиваясь сквозь вечерние пробки, мы поехали в направлении того самого жутковатого дворика, где в глинобитной халупе под снос все казаки, наверное, уже напились и с шашками наголо ломились в «День грядущий». Справа мелькнул Киевский вокзал, фольклорный черный ворон бросил на меня свой быстрый взгляд, и я крикнула:
— Остановитесь!
Таксист остановился и, обернувшись, смотрел на меня удивленно, но с осуждением.
— Девушка, — ему наконец удалось оформить свое негодование в фразу, — вы чего вообще в этой жизни хотите?
— Я хочу выйти здесь, — сказала я. — Не волнуйтесь, я заплачу. — Я протянула ему деньги. — В этой жизни я всегда за все плачу.
Напрочь забыв о том, что нужно беречь Любины набойки, я бросилась к гостинице. Мне было наплевать, что я выгляжу как пьяная потаскуха, — после того как я перестала быть таковой, меня уже не волновало внешнее сходство. Я галопом взбежала по лестнице на пятый этаж, у меня промелькнула мысль, что он может быть с проституткой, но я отмела ее — в конечном счете он продолжал надеяться, что я передумаю, — и рывком открыла дверь.
Дауд лежал на кровати и смотрел телевизор. На спинке стула висел черный пиджак, рубашка, придушенная красным галстуком, валялась на ковре, а на тумбочке стояла бутылка виски и один стакан. Я зашла в комнату и закрыла дверь. Несколько секунд мы молчали.
— Что с тобой? — спросил Дауд, по-хозяйски улыбаясь. — Много выпила?
— Нет, — сказала я. — Немного.
— Остаешься?
— Нет. — Я села на пол и сняла туфли. — Это другое.
Он молчал и смотрел на меня.
— Разумом я понимаю, что ничего у нас с тобой уже не выйдет, — сказала я, сидя на полу и разглядывая набойки на Любиных туфлях, — но тело мое тоскует по тебе, и ждет тебя, и сочится кровью. Я царапаю себя по ночам в бесконечной печали по твоим рукам, мой рот кажется мне пустым без твоего языка, я сжимаю бедра на пустоте, и во сне моя рука принимает черную кошку за твою голову. Я думала, я владею собой, но, когда я увидела тебя, я поняла, что я — это не мое тело, и над ним я не властна. Я пришла к тебе, потому что измучилась, вспоминая тот день, когда мы снова встретились, потому что, оставив меня, ты отдавался во мне, как колокол, и сейчас, когда я ехала на свидание к другому, я вернулась к тебе, чтобы лечь с тобой в постель, ведь…
— Заткнись! — заорал Дауд. — Заткни свой рот, или я ударю тебя.
Я изумленно замолчала.
— Зачем ты пришла и говоришь мне все это? — неистовствовал он. — Я любил тебя, я любил тебя больше всех во всей своей ебаной жизни, а ты, сука, говорила Любе: «Я поражаюсь, как такой тупой человек смог освоить русский язык». Я слышал это. Но ведь ты не считала меня тупым, у тебя на лице было написано, как ты меня любишь, так зачем же ты издевалась надо мной, зачем ты каждый день своей снисходительной мордой показывала мне, что я — только эпизод в твоей великой судьбе? Я брал тебя за руку, и ты морщилась — зачем, я спрашиваю тебя? Я говорил, как скучал по тебе, а ты смеялась. Ты признавалась мне в том, что чувствуешь, только среди ночи, когда я ебал тебя, и чем грубее и омерзительнее я это делал, тем громче ты кричала: «Еще, давай, не останавливайся!» Ты считала меня скотом, но знаешь ли ты, что ты сама превратила меня в скота, и в тот день, когда вы с Любой так страшно меня напоили, я сказал, что мне нужно в офис, но на самом деле я просто ушел и блевал за Любиной дверью, а потом уехал домой. Я безумно любил тебя, если бы я узнал, что ты изменяешь, я бы перерезал тебе горло, я хотел жить с тобой, вместе есть и смотреть телик, но ты хотела острых ощущений, ты хотела, чтобы я был подонком и сволочью, которая думает только о том, как бы скорее тебе засадить.
— Ты настолько соответствовал выбранной мною роли, что часто мне было трудно представить тебя в ином амплуа, — сказала я.
— Что такое «амплуа»? — спросил Дауд.
— Неважно, — ответила я, — раздевайся.
Было уже довольно поздно, когда я, шатаясь (как в старые добрые времена), уходила от Дауда и, остановившись перед дверью, спросила:
— Все, что ты говорил, серьезно?
— А ты поверила? — захохотал он. — Ты ведь, дура, поверила?
— Миленький, — улыбнулась я, — рыбак рыбака видит издалека.
Когда я приехала в «День грядущий», я застала только Льва и самых стойких гостей. Ими оказались Розенблюмка, надеявшаяся, что кто-нибудь ее трахнет, и охранник из книжной лавки. На расчищенном от бумаг столе одиноко грелась бутылка водки, рядом стояло пластмассовое корытце с толстыми кусками докторской колбасы и банка майонеза.
— Да у вас тут пир горой! — Я весело плюхнулась на диван.
— Лизавета! — Пьяный Лев полез целовать меня (очевидно, он назвал меня столь атавистичной интерпретацией моего имени, дабы подчеркнуть перед охранником и Розенблюмкой свою верность дремучей русской старине).
Охранник восхищенно посмотрел на меня и поднес стакан водки.
— Двайте-ж-выпьем! — заплетающимся языком предложил Лев.
Розенблюмка принялась разливать водяру и налила себе больше всех — я еще в первую нашу встречу обратила внимание на то, что она любит выжрать. В мнимом воодушевлении три стакана взмыли вверх, и я, перепугавшись, что они начнут кричать «Долгая лета», спросила, чем мне запить.