— А Ева где?
— Поужинала и упорхнула, — отвечает он, делая неопределенный жест. — Подростки…
Я смеюсь. После денька вроде сегодняшнего здоровая доза общения с Жаном Клодом именно то, что мне требуется.
Он стоит у окна, глядит через двор на наш дом. Он успел сменить бриджи на джинсы. Еще на нем темно-красная спортивная рубашка с короткими рукавами, заправленная в брюки и перехваченная кожаным ремнем.
— Успешно свои дела сделала?
— Вполне. А ты свои?
Он смотрит на меня озадаченно. Приходится напомнить:
— Я про ужин.
— Ах да! — Он хлопает в ладоши. — Ну конечно. Тысяча извинений. Для начала — вино. Потом — холодный сливочно-овощной суп. Вишисуаз называется. Знаешь, Ева очень мне помогла. Из нее отличная кухарка получится. Она понимает еду…
— И что, ингредиенты для этого… вишисуаза… у тебя прямо так дома нашлись?
— Конечно. А ты думала, чем я обедаю — макаронами с сыром?
Я попросту очарована.
— Погоди. Так ты сказал, что Ева у меня неплохо готовит?
— Да.
— А не привираешь?
Жан Клод направляется в кухню, но при этих словах останавливается и смотрит на меня.
Опаньки. Он, кажется, начинает думать, что я очень скверная мать и цены не знаю своему детищу. Я пытаюсь исправить положение:
— Я просто, скажем так, немного удивлена. Если кто и научил ее готовить, так точно не я.
— Не умеешь готовить?
— Не особенно хорошо, — говорю я.
У меня есть веские причины не посвящать его во все подробности моего недавнего поварского фиаско.
Жан Клод все стоит на месте, задумчиво пощипывая усы.
— Ну ладно, — говорит он таким тоном, будто прощает меня. — Что с тебя взять, ты же не француженка.
И скрывается на кухне, а я хохочу в голос.
* * *
Вишисуаз великолепен. Как, впрочем, и рыбный соус «а-ля марешаль». Его Жан Клод этак небрежно взбивает прямо у меня на глазах после того, как мы расправились с супом.
— Прошу прощения, — говорит он, порывшись в коробке с припасами. — Шалот кончился. Ага…
Он вытаскивает луковку и внимательно рассматривает ее.
— Пожалуй, сойдет.
Я завороженно слежу, как он проделывает ровно то, что я собиралась сотворить у Дэна в гостях. Он извлекает откуда-то тысячу и один ингредиент и раскладывает на столе, не заглядывая ни в какие шпаргалки. У него даже чаша колотого льда наготове. Такая вот великолепная уверенность, выпирающая из всех щелей. А ведь это я так хотела приготовить что-нибудь сложное и замечательное. Это я хотела что-то взбивать на колотом льду…
Но я лишь попиваю отличное белое бургундское — оно само просится в рот — и наблюдаю за этим мужчиной, который ездит на лошади и готовит с одинаково благородным достоинством. Я нисколько не преувеличиваю. Ужин в его исполнении не только объедение, но и загляденье. Эти чуть сладковатые, пряные рыбные котлетки, сотворенные всего-то из камбалы, взбитых сливок и мускатного ореха и неторопливо обжаренные в щедрой порции сливочного масла… А потом поданные с грибами и спаржей под сливочным соусом, чуть сбрызнутые заправкой из лука, лимонного сока и масла…
Положительно, я ничего вкуснее в жизни своей не едала.
Я вообще-то привыкла по достоинству ценить австрийскую кухню. Но глянем правде в глаза: достоинства у нее довольно крестьянские и склонные наращивать на ребрах жирок. Тогда как это… В каком-то смысле это даже лучше, чем секс. Другое дело, я совсем не настроена проверять это предположение на практике, хотя мне кажется, Жан Клод не возражал бы. Когда я помогаю ему убирать со стола, мы разом тянемся за одной и той же тарелкой, его ладонь накрывает мою и задерживается.
Я поднимаю голову и наталкиваюсь на его взгляд, карие глаза так и лучатся. Воздух дрожит от электрического напряжения, и я испытываю немалое искушение, ведь не зря же французы пользуются репутацией дамских угодников, n’est ce pas?
* * *
Когда наконец я возвращаюсь домой, часы показывают почти одиннадцать вечера. Луна стоит высоко, дом и поля окутывает голубоватое серебро, теплый ветер, дышащий влагой, сулит дождь, которого земля поистине заждалась.
Пройдя полдороги до дома, я оглядываюсь на конюшню.
Прожекторы на парковке освещают одну-единственную машину. Золотистую «импалу».
Еще миг, и я во все лопатки бегу обратно.
Я и не думаю тихо подкрадываться к двери комнаты отдыха. Я распахиваю ее настежь и врываюсь. Она еще не успевает стукнуть о стену, когда я нашариваю выключатель и зажигаю в комнате свет.
Ева и Луис смотрят на меня с одинаковым ужасом на физиономиях. Они лежат на диване. И Луис — без рубашки.
— Мам! Что ты тут делаешь?
Я переспрашиваю, не веря своим ушам:
— Что я тут делаю?..
Я переступаю порог и захлопываю дверь. Со стены падает наша с Гарри фотография в рамке. Она грохается на пол. Звенит разбитое стекло.
— Мам, ты что?..
Я еще раз обозреваю всю картину. Потом говорю Луису:
— Ты. Отправляйся домой.
Мгновение он смотрит на меня, потом вскакивает и хватает свою рубашку. И принимается натягивать ее через голову, с трудом попадая в рукава.
— Мам, ну что ты, в самом деле? Мы же ничего плохого не делали!
— Ну да. Конечно.
— Но мы правда!..
Луис, уже одетый, торчит в дальнем углу. Выйти он может, только прошмыгнув мимо меня, а для этого он слишком напуган.
— Она всегда так, — говорит ему Ева. — Ты не волнуйся. Завтра поболтаем.
— Не получится, — говорю я.
— Ты о чем? — спрашивает она.
— О том, что ему здесь больше не рады.
Вот теперь Ева испугана по-настоящему.
— Что ты имеешь в виду? Ты же его не выгонишь?
— Но ведь не тебя же мне выгонять? Или как?
Луис, совершенно зеленый, проскакивает мимо меня и удирает по коридору. Я слышу, как удаляются его шаги.
— Мам, ну ты правда неизвестно что подумала!
— Конечно. Тогда почему он был без рубашки?
— Он мне свои татуировки показывал…
— А свет выключили, чтобы видней было?
Ева смотрит на меня, уперев руки в бока.
— Ну пожалуйста, мам. Не увольняй его. Ему никак без этой работы…
Я смотрю ей прямо в глаза.
— Ты мне лучше вот что скажи. Я сюда вовремя подоспела?
— Вовремя?..