По всей видимости, Тео эти слова передали, потому что больше он не давал о себе знать. Но спустя десять дней я зашла поужинать в ресторанчик на Гарвард-сквер. Было около восьми вечера. В это заведение я теперь ходила постоянно и ела только там — я не могла заставить себя готовить дома, только принимала на ночь снотворное, запивая красным вином. Официанты уже узнавали меня и привыкли, что я всегда заказываю горячий сэндвич с сыром и кофе, так что стоило мне сесть за столик, как через пять минут появлялась еда.
И в тот вечер сэндвич был уже передо мной, когда, подняв голову, я вдруг увидела Тео и Адриенну, входящих в зал. Сначала они меня не заметили, так как я сидела в глубине зала. Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я положила на столик деньги, схватила куртку и вилку, лежавшую рядом с тарелкой. Я направилась прямиком к Тео и Адриенне. Они ожидали, пока их посадят. Адриенна увидела меня первой и даже успела заговорить: «О, Джейн! Боже, нам так жаль…»
Но прежде чем она успела окончить фразу, я размахнулась и воткнула вилку ей в шею, сбоку. Она заверещала, везде была кровь, а я, не останавливаясь, прошла к выходу, перебежала на ту сторону улицы, где стояли такси, и уселась в одно из них, прежде чем кто-то успел меня остановить.
Через десять минут я была дома. Побросала одежду в сумку. Собрала все необходимые документы, включая два своих паспорта, взяла наличные и дорожные чеки. Отнесла вещи в машину. И поехала.
Через десять дней я врезалась в снежный отвал в Монтане. И…
Я опять помолчала.
— Тут и сказке конец, — сказала я. — Если не считать, что женщина, на которую я напала, не умерла и решила не возбуждать против меня дела. А мое самоубийство не удалось… и я решила, что жизнь, возможно, и есть то наказание, которое я должна понести за то, что убила собственного ребенка…
Наконец Верн заговорил:
— Вы не убивали свою дочь.
— Вы что, ни слова не слышали из того, что я сейчас вам рассказывала?
— Вы не убивали свою дочь.
— При том, что мне пытались помочь, давали советы, а я ничего не сделала, чтобы предотвратить несчастье, как же это назвать?
— Вы ее не убивали. Вот и все.
— Легко вам говорить.
— Нет, нелегко. Ведь я тоже виню себя за то, что потерял дочь. Даже несмотря на…
Молчание. Он коснулся моей руки. Я ее отдернула:
— Что вы делаете здесь, со мной? Я хочу сказать, неужели вам в самом деле нравятся ущербные, вроде меня? Это чудачество? Или, может, вы думаете, что между нами возможны какие-то нелепые романтические отношения? — Не успев выговорить все это, я уже пожалела и готова была откусить себе язык. Я резко повернулась к Верну и выпалила: — Простите. Я просто идиотка, господи…
Я уткнулась головой в его плечо, но не заплакала. Верн одной рукой неуверенно обнял меня за плечи, я почувствовала, что он делает это с опаской, не зная, как я могу отреагировать.
— Знаете, — заговорил он тихо, — даже если бы я этого и хотел, ничего бы все равно не получилось… невозможно. Рак простаты покончил с этой стороной моей жизни… впрочем, у меня практически никого и не было с тех пор, как жена от меня ушла.
— А чего же вы тогда хотите? — спросила я.
Верн немного отодвинулся от меня. Глаза у него были красные, больные. Вынув из кармана куртки носовой платок, он вытер лицо. Потом положил руки на руль и уставился перед собой на снежную круговерть.
— Хочу выпить виски, — ответил он наконец.
Мы доехали до ряда магазинчиков у автостоянки и зашли в бар. Подобные торговые ряды всегда выглядят отталкивающе, и этот не был исключением. Бар тоже был мерзкий: самая настоящая забегаловка с устоявшимся ароматом мочи, пива и мужского пота. Спасибо хоть, что не врубили какой-нибудь тяжелый металл на полную громкость, зато у стойки высился массивный телевизор, по которому транслировали хоккейный матч с участием команды «Калгари Флэймс». Когда мы вошли, на экране сцепились два игрока-соперника, они сорвали друг с друга шлемы, пошвыряли их на лед и теперь яростно пытались оборвать друг другу уши. Болельщикам в баре зрелище, похоже, доставляло удовольствие — они орали, подбадривая злобных питбулей в форме команды Калгари.
— Здорово, Верн! — поприветствовал бармен, когда мы вошли. Бармена звали Томми. Он походил на байкера и носил футболку, обнажавшую мощные бицепсы и татуировку: канадский кленовый лист, замысловато сплетенный с распятием.
— Симпатичное местечко, — заметила я, проходя за Верном к стойке и усаживаясь с ним рядом.
— Вовсе нет, — возразил Верн. — Зато близко — отсюда я всегда могу доковылять до дому.
Эта реплика немедленно породила у меня вопрос: Неужели от двух порций спиртного вы уже ковыляете… или приходите сюда, когда хотите нарушить свое правило двух порций? В последующие три часа я получила ответ на этот вопрос, потому что Верн не только пил сам, но и меня напоил до полного ступора. Тогда, после моего монолога, сказав, что хочет виски, он замолчал и молча тронул машину с места, не произнеся ни слова о том, о чем я рассказала. Он только вставил в свою стереосистему компакт-диск: фортепьянное трио Шуберта, меланхоличная, экспрессивная, зимняя музыка. Мы пробирались сквозь пургу назад к городу. Я была благодарна Верну за его молчание. Бытует мнение, что, если рассказать кому-то о своей беде, выговориться, якобы становится легче. Это ложь. Результат у таких разговоров один-единственный — ты облекаешь в слова свою муку. Ты выпускаешь ее наружу просто потому, что это неизбежно. Но это не так, как бывает с несвежей едой, отвергнув которую организм очищается. Ты не ощущаешь внезапного облегчения, нет чувства обновления, очищения и готовности начать все сначала. Мысль только одна: Вот, я это проговорила… и ничего не изменилось.
В общем, меня устраивало, что Верн не лезет мне в душу. Может, ему и самому когда-то говорили, что шизофрения дочери — не его вина, и он тоже не был с этим согласен. А может, мой рассказ настолько потряс его, что он теперь хотел лишь одного — напиться.
Какой бы ни была причина, Верн начал напиваться целеустремленно. Две порции исчезли в первые десять минут нашего пребывания в баре. Вроде бы спиртное немного взбодрило его. Потом он удваивал дозу каждые полчаса. Я шла с ним ноздря в ноздрю, не отставая. Интересный это был эксперимент — наклюкаться вот так, всерьез. Хотя в последнее время я часто выпивала, чтобы заснуть, но тут было совсем другое. По намекам, которые бросал время от времени бармен Томми: «Стало быть, Верн, вечерок будет, как тогда… Что скажешь, может, мне забрать твои ключи от машины — целее будут?», мне стало ясно, что мой коллега уже не впервые напивается здесь до положения риз. Я даже задала ему этот вопрос — примерно на пятом раунде:
— Так вы же входите в «АА»… и все такое… как же вы им потом рассказываете про подобные вечера?
— На самом деле все очень просто: примерно раз в пару месяцев, когда я понимаю, что должен выпить, я прихожу сюда и напиваюсь. Томми понимает, что у меня один из таких дней, и отлично знает, что ему делать, когда я перестаю понимать, что делаю. Было время, когда я напивался в хлам каждый день. Теперь я взял это под жесткий контроль.