Он замолчал. Веселье становилось все необузданнее. Речные суда плыли по реке плотно друг за другом, болтовня разгоряченных людей становилась громче. В мою душу вошло безотчетное понимание этих людей, животных, всего и каждого, дышащего свободно и раскованно!
Поразительное ощущение.
Кирхмаус, казалось, чувствовал то же самое.
Он сказал:
— Да! Посмотрите вниз! Как там всё! Вся эта рожденная плоть, пульсирующая под кожей кровь! Этот взгляд, которым мы смотрим теперь вокруг, — единственный и верный взгляд, взгляд из потустороннего мира. Это взгляд парящей над землей птицы, взгляд божественной иронии. Эти существа! Отмеренная масса вдохов и выдохов, биение токов крови! Не душите в себе эту мысль, лишь внезапно постигаемую нами, этот вечный, радостный плач!
Есть ли для подлинно деятельной души иное чудо, иная, более ошеломляющая тайна, чем тайна существования?
Других чудес ищет тот, кто никогда не переживал этого чуда; тот, кто вечно пребывает в чудесном, но никогда не смотрит на мир блаженным насмешливым взглядом Божества, находящегося вне этого чуда и никогда к нему не привыкающего.
Священники, художники и философы должны обладать этим взглядом, не стоять в пределах круга, быть единственным элементом, который не вступает ни в какие связи. Высшее состояние человеческой души — восторженное удивление существующим, то, что Аристотель называл thaumadsein [89] и в чем — основа всякой мудрости. Вы понимаете смысл целибата? Не приобщаться к тому, что для всех других вполне обычно, — дабы не ослаблять силу этого изумления! Уже в законодательстве, в науке есть первое отречение от всеобщего восприятия; желание воздействовать, магия — второе, более тягостное отречение. Запомните, мой младший духовный друг, то, что я вам говорю! Это просто слова, но в них — бездна для того, кто захочет понять. Апостолы Иисуса, неспособные постоянно пребывать в первичном великом чуде, побуждали мастера к мелким чудесам в материальном мире и забыли, что все истинно священные явления происходят от чуда вечного изумления.
Наступила ночь. На другом берегу реки длинными строчками нотных знаков беззвучной мелодии мигали газовые фонари.
Горбун говорил все проникновеннее и увлеченнее, но я не мог его слушать; чем позднее становилось, тем острее терзало меня беспокойство.
Вскоре на набережной воцарилась тишина. Только в отдалении слышны были одинокие шаги.
Река, черное туманное Ничто, с хрипением умирающего текла у наших ног.
Все настойчивее сталкивали меня со скамьи порывы ветра.
Я шептал самому себе: «Останься здесь, останься!» Обоими кулаками прижимал я свою одежду к скамейке. Началась буря. Я вскочил и хотел скрыться, Кирхмаус удерживал меня. Я вырвался и помчался во всю прыть. Он догнал меня и схватил за пояс-веревку, на котором все еще висел крест.
— Не ходите туда! Оставайтесь ночью со мной! — кричал он, запыхавшись. Его противодействие лишь подстегнуло мое желание. Я оттолкнул его и с распахнутой сутаной понесся как безумный навстречу ветру. Кирхмаус запел своим высоким тенором стретту, чтобы пленить меня музыкой. Тщетно! Я уже не слушал его.
Как я удивился, оказавшись внезапно во дворе сгоревшей мельницы! И вот я стоял в маленьком переулке. Трактирная вывеска раскачивалась на ветру. Я пробежал через гардеробную, по двору, где горела свеча в садовом канделябре и громоздились бочки, и очутился наконец на темной лестнице, что вела в слабо освещенный коридор.
1919
Лишь страстно тоскующие обладают чувством.
Р. Вагнер
Когда Луке исполнилось тридцать, ночью он видел сон, который не мог потом вспомнить. Каким странным было пробуждение! Он не ощущал собственного тела. Так затекает нога, если засыпаешь в неудобной позе. Можно сжать ее или ударить, но она стала чужой и отдельной от тебя, как стул или книга. Только сжимающую ее руку ты чувствуешь. Так было и с Лукой, с его телом. Ему казалось, будто душа его парит над постелью и лежащим в ней чужим трупом, холодным и беспамятным.
Он медленно оттаивал, снова становясь собой, но с этих минут и сам был слегка растерян, и мир вокруг как-то сместился.
Высунувшись из окна и оглядев круглую площадь маленького городка, он внезапно закрыл глаза ладонями, так как взгляд его устремлялся слишком далеко и не узнавал двух неказистых ландо, что стояли перед «Красным раком», женщин с корзинами фруктов, купол ратуши и мальчишек-кельнеров, которые смахивали пыль с садовых столиков перед пивной.
Приходя вечером со службы и опускаясь в широкое кресло перед столом, он сразу вскакивал от внезапного сердцебиения и чуть не падал. Затем уютно устраивался на старом, покрытом навощенной простыней диване — белые эмалевые кнопки на спинке дивана мерцали в сумерках, создаваемых дедовской керосинкой.
Но и здесь было как-то беспокойно.
Он снова вставал и вытягивал голову в темноту, как настороженный охотник. Тишина властно обнимала его. Высокое приглушенное пение скрипок неземных сфер, наполняющих земное пространство, пульсировало звенящим тремоло. Ему все отчетливее слышалось журчание древних источников, что стекали в водоемы в укромных двориках. Он внимал им, затаив дыхание. Но в шуме таинственных потоков не рождалось Слово.
Совсем разбитый, ложился он в постель.
Странная и сильная боль не давала ему заснуть.
Словно побывал он в неведомом мире и похоронил там любимое существо — женщину, друга, ребенка, — а потом очнулся с этой болью, не понимая ее причины.
Днем он сидел в канцелярии и пристально смотрел на часы, висевшие над его бюро. Скрипели перья. Чьи-то шаги злобно шаркали по пыльному полу. Иногда кто-то глупо шутил. Из угла отзывались блеющим смешком.
Он же только слышал, как сосуд времени наполняется каплями секунд. Когда час наполнялся, время переливалось через край, и лишние капли звонко падали на пол. Он этого не выносил и едва удерживался от рыданий.
Однажды подошел к нему сзади начальник канцелярии.
— Господин Лука, сколько еще мне придется вам повторять? Elench [90] опять написано не к месту. Exibit Numero 2080 не принят ad acta [91] . Я каждый раз это говорю! Поверьте моему опыту! Баловни судьбы и принятые по протекции — по меньшей мере небрежные ротозеи и сонливцы! Да! Когда ваш папа был надворным советником…
— Да, я сновидец, забывший свой сон.
Лука сказал это слишком громко и испугался собственного голоса.