Писари сгорбились и захихикали, злорадствуя, как школьники. Эти злюки всегда с трудом сохраняли серьезное выражение лица.
— Вы рассеянны, вы очень рассеянны, — сказал начальник, протер очки и направился к двери.
Однажды утром, когда Лука проснулся после беспокойного неприятного сна, он услышал, что громко произносит:
— Забывать — грех, забывать — самый тяжкий грех, какой только может быть.
Он приподнялся, но не мог совладать с губами, что произносили слова помимо его воли:
— Нужно искать, искать, искать!
Он медленно оделся; кружевной шарф обвивал его шею, как теплое облако тумана окутывает горную вершину.
Он вынул из шкафа рюкзак, положил в него хлеба и немного белья.
Затем взял свою трость и вышел.
— Только вот куда мне идти? — спрашивал он себя, как оглушенный, оказавшись на пустой площади в розовом пламени утреннего рассвета.
— Искать сон, — сказал голос.
Лука зашагал прочь, и вскоре город остался позади. Странная сила гнала его, и уставшее от бессонных ночей сердце едва успевало биться. Отчужденно и недоверчиво смотрели на него конусообразные вершины плоскогорья. Неподвижно расстилался туман. Только над уступами Горы Грома поднималась туча, словно последний выдох мертвого вулкана.
Сойка с синими крыльями стремительно пронеслась мимо. Высоко вверху парила хищная птица.
Лука спускался под тонким покровом птичьих голосов. Ни один не походил на другой. Хвойные и лиственные леса шелестели на округлых и острых вершинах холмов и казались немного ошалевшими из-за припозднившегося апреля. Но луга между ивами уже полны были одуванчиков.
Лука сошел с улицы на проселочную дорогу, затем свернул в узкую зеленую равнину между двумя горными хребтами, поросшими густым лесом. Горное пастбище поднималось ровными уступами, и это смягчало душу странника. Разочарование и беспокойство постепенно исчезли, и внезапно он бросился ниц, целуя землю. То был поцелуй любовника. «О, звезда, я обнимаю тебя, ты пахнешь женщиной!»
Ему казалось, этим поцелуем он приблизился к тайне, которую искал. Бездумно и бесцельно шел он дальше.
Был полдень, когда из светлой долины вошел он в темное скалистое ущелье. Ему пришлось почти ползком перебираться по склону, ибо в глубине пенился бурный ручей. Наконец Лука увидел висячий мост. Множество маленьких деревянных отсеков цеплялись друг за друга острыми краями и тянулись на длинном канате через ущелье, а внизу бушевал поток. На каждом изгибе моста висел образок Богоматери с лампадой.
Вдруг Лука остановился. Он почувствовал, что не должен идти дальше. Что-то трепетало в нем, как магнитная стрелка. Он закрыл глаза и пополз вверх по откосу. На вершине тянулся тихий густой лес. Стволы были неподвижны. Лишь кроны медленно покачивались. Из бесконечного пространства налетали раскаты грома, парили мгновение над лесом и таяли вдалеке.
О еде и питье Лука не думал. Ему было не до того. Что-то гнало его вперед.
Одно воспоминание не покидало его. Как еще ребенком он шел с отцом по лесу. Отец — впереди по тропе, Лука — за ним. Бородатый отец нагибался то за каким-то растением, то за грибом, иногда раздвигал заросли кустарника, надеясь найти месторождение ископаемых. Оба молчат. Вдруг отец исчезает в молодой поросли, оставив мальчика в одиночестве. Лука, обезумев от страха и боли, бежит дальше по тропинке и ищет его. Кричать он не решается. Робость и стеснение всегда мешали ему говорить отцу: «отец». Его грызет двойной страх — за самого себя и за пропавшего, который мог, отойдя от тропы, сорваться с кручи и теперь лежать в овраге.
Потом отец вышел из чащи, и ребенок не посмел ничего сказать.
Это воспоминание о детском страхе не оставляло Луку.
Он спешил вперед. Какое-то беспокойство звало его: дальше! дальше!
Уже вечер повис в ветвях желтыми и красными стягами.
Гора шла под уклон. Его несло вниз. Так он выбежал из леса.
Он шагал по траве, которая становилась все выше и доходила ему уже до пояса. Обдуваемый ветром, он словно дышал другим воздухом в заново сотворенном мире. Внезапно он оказался на берегу широкой реки. Русло ее было покато и извилисто, быстрое течение разделяло воду на длинные полосы и складки. Река несла с собой мерцание умирающего вечернего неба, точно руины и раскаленные брусья еще дымящегося пожарища.
Берег реки был узок. Узенькие полоски песка и травы лежали по обеим сторонам, но резко вверх снова поднимались необозримые леса. Людей не было видно.
Речные птицы летали, как стрелы меткого лучника, врезаясь в трепещущую рыбью чешую клювом-наконечником; их крылья, не намокая, едва скользили по волнам. В заводях на мелководье трепетало неисчислимое множество стрекоз, окрашенных в ядовитые и нежные цвета.
Танцуя в водоворотах, вниз по течению неслись обрубленные древесные стволы, а вместе с ними уплывали в сумерках какие-то таинственные предметы. На другой стороне реки слышалось по вечернему звонкое шлепанье и громкое кваканье лягушек. Клубы тумана, словно облака пыли на городских улицах, бурно разрастались и быстро оседали. Шатаясь по берегу, они походили на взмокших опоздавших пассажиров, которые где-нибудь на Рейне, на Дону или у большого озера в нетерпении ожидают гудка последнего парохода.
Лука шел вдоль берега по той стороне, где заходило солнце и падали на воду последние блики света.
Сумерки сгустились. За спиной Луки жужжали на ощупь пробиравшиеся тени — магические шмели.
Наступила ночь.
Он все еще не чувствовал ни голода, ни жажды, ни желания отдохнуть — потребностей, также чутко подкарауливающих душу, как призраки — час привидений. Его ноги шагали легко, будто не встречая противодействия. Он беззаботно подпрыгивал, словно его вели за руку, как ребенка.
Вдруг он увидел в ночи свет, совсем недалеко, на том же берегу.
Он подошел ближе.
Наполовину на суше, наполовину в воде поскрипывал большой паром, широкий и плоский. На нем стоял высокий человек, прижимая фонарь к поясу, упираясь длинным шестом в песок, чтобы оттолкнуть судно от берега. Его лицо освещалось снизу, на голове — огромная соломенная шляпа, что защищала только половину длинной шевелюры, покрывавшей затылок и уши. Все лицо обрамляла густая белоснежная борода, ее острые кончики были закручены и выдавались вперед. Брови, нос, бакенбарды — все напоминало портрет гуситского полководца Яна Жижки [92] , написанный Трокновым. Лишь кожа паромщика была уже не бледно-серой, она почти пожелтела и походила на древний замшелый камень. Когда Лука подошел к парому, шкипер взглянул на него.
— Чего вы хотите? — спросил он голосом давно отслужившего солдата тех времен, когда еще можно было заплатить выкуп за досрочное освобождение от армии.