— Это для детей… — И затем, помолчав немного: — Доброй ночи! Желаю вам найти свой сон. — Жена горняка исчезла в дверях.
Таким был сон, приснившийся Луке во вторую ночь.
Он идет по удивительному, заросшему цветами парку по мягкой дорожке, засыпанной гравием, под сияющим солнцем. Его душа полна торжествующей силы. Сбоку что-то шепчет ему ручей, целые облака белых бабочек порхают вокруг. Иногда виднеется скамейка, на которой никто не сидит; трясогузки качаются на ветвях ив, никнущих к воде; теплые веяния и жужжание пчел царят в воздухе. Он идет быстро и размеренно по ритмично скрипящим камешкам. Далеко впереди он видит медленно бредущую фигуру. Он догоняет ее; это женщина. Она в развевающемся платье из золотой парчи, но на него наброшена серая пелерина. Он знает, кто эта женщина, хотя никогда ее раньше не видел. Его тело напрягается от счастья. Он, дрожа как в лихорадке, подходит к ней и говорит:
— Милая госпожа!..
— Господин мой!.. — И глаза их погружаются друг в друга.
— Почему ты от меня уходила?
Она же:
— Ты все-таки догнал меня!
Он целует ее. Потом, будто во сне, говорит самому себе:
— Разве так бывает? Как это возможно? Да, моя душа в восторге, но она прихотлива и текуча, ведь она вечная мечтательница. С галерки оперного зала я наблюдал красавиц в ложах. Слезы капали у меня из глаз, когда прекрасная ножка спрыгивала со ступеньки экипажа. Как-то я целый год ежедневно часами стоял на остановке трамвая, ибо увидел однажды, как красивая женщина входит в сверкающий вагон. Через два года я отыскал ее. Но моя мечта оказалась краше, чем она сама. И даже покорная податливость ее волос ей уже не помогла. Но теперь! Теперь ты со мной, прежде чем я возмечтал о тебе! И в этом — твоя сила, твоя власть! Как это стало возможно?
— Да, — отвечает она, — через все пришлось мне пройти! Целоваться во сне и не знать об этом! И этот вечный сон! После детских лет, полных страха и унижений, после безудержного честолюбия и девичьего глянца! Я с детьми — в комнате на отшибе. Им нельзя ни кричать, ни плакать. Он ведь — большой мастер, он размышляет и размышляет. Его благородная личность стремится к совершенству. Он устал! Ночью я должна бегать по аптекам. Он вечно устает! Его тонкие губы почти не закрываются, а крепкие зубы требовательно оскалены. Наконец наступает тот день. Я провожу ему рукой по влажному от испуга лбу, и он, вздрагивая, целует мою руку в последний раз. Но где я была тогда? Где я была? Ведь все должно быть моим вокруг! Все! Все!
На Луку ли внезапно исходит из ее глаз дикая, безумная страсть уничтожения? Потом она говорит нежно, почти со страхом:
— Но ты единственный, ты принадлежишь мне!
И Лука ощущает едва ли не злую гордость.
— Да! Ты будешь мною довольна!
— О, возлюбленный! Я просто ожила. Нежные и дикие звери окружают меня! Но ты пробудил меня от смерти, которой была эта жизнь!
Они садятся на скамейку. Где-то играет оркестр. В верхних октавах парит звонкий голос певицы. Она поет итальянскую каватину.
Лука слышит свой голос:
— Не похожа ли эта мелодия на нежную серну, которую преследует в горах божественный бородатый охотник? Так же бросается она с высоты своей каденции и лежит неподвижно у наших ног. Мертвая и счастливая.
— Как трогает твоя душа мое сердце!
— Я говорил о музыке.
— Только мы знаем, что это такое.
— Она — наше единение с Богом, — говорит он.
— Она — наше согласие с божьим миром, — говорит она.
Они поднимаются, они молча идут по бесконечному лугу.
Вдруг она останавливается перед большим индийским храмом. Тысячи гримасничающих божков пристально смотрят на нее сверху.
— Нужно войти. — Она идет впереди, Лука следует за нею.
Они в широком и длинном дворе. Посередине — огромный бассейн. Но вместо тины и лужиц воды в нем видны пепел и шлак; кое-где еще вспыхивают и взлетают огоньки пламени. В центре водоема возвышается труба, к ней прикреплена длинная бечевка.
— Железо в твоем теле полно шлаков, любимый! Ты должен искупаться, чтобы очиститься.
Лука прыгает в бассейн. Он тянет за шнур. Яростный ливень огня осыпает его искрами, не сжигая. Он выбирается из своей ванны.
— Теперь я чист? — спрашивает он.
— Чуточку чище! — смеется она.
— Но это ведь был не огонь, а только красивый фейерверк.
Они идут в другое крыло храма. Теперь лето. Созревшие колосья тянутся вверх и лопаются, будто рвутся скрипичные струны. Повсюду васильки и мак, подорожник и прекрасный куколь. Солнце пышет жаром.
— Ах, как тепло отзывается во мне это созревание и спелость! — говорит женщина. — Я ведь — сама природа. Да, я!
Ветер треплет ее локоны, они падают ей на лоб. Она приглаживает их ладонью.
— Как это прекрасно, — ощущает Лука.
Он говорит:
— Как ты красива! Я люблю тебя!
Она не смотрит на него. Но тихий стон блаженства срывается с ее губ.
— Это звезда во мне бродит как вино.
Мановением руки она сгибает воздух, будто ласкает невидимую беременность духа.
Потом она крепко его целует.
— Я не знала, что так бывает.
— Я тоже не знал.
— Я думала, что нельзя дарить счастье, что люди лгали бы, не решаясь признаться в нем самим себе.
— Я думал, это было бы самым отвратительным и ничего бы не принесло, кроме отвращения и усталости, которые мы, мужчины, скрываем, чтобы не быть жестокими.
— И теперь мы его познали! — Она сжимает его руку.
— О, рука, рука, рука… — шепчет он.
А она:
— Уже наступает вечер.
Лука стоит рядом с женщиной у открытого окна. За окном — ночь, сад шумит.
— Я буду целовать тебя сегодня ночью.
— Я счастлива, — говорит она.
— Ты счастлива, потому что я принадлежу тебе?
— Да, но еще из-за чего-то другого, любимый!
— Могу я целовать тебя сегодня ночью?
— Ничего другого тебе и не остается.
За окном яростно свиристит какая-то мерзкая птица.
— Это дурной знак? — спрашивает он.
Она отвечает:
— Не знаю.
— То, что мы делаем, — грех?
Она смеется.
Они обнимаются.
Терраса. Как тепло этой ночью! Она сидит, золотисто-смуглая, в кресле. Лука лежит, руки под головой, на полу и пристально смотрит на звезды.
— Если б мы находились на экваторе, мы видели бы Южный Крест.