Герман был человеком легкого нрава, его не волновали разные проблемы и поиски их взаимосвязей. Однако при всей расплывчатости его религиозных и политических убеждений у него имелись некоторые принципы, которых он придерживался с удивительным упорством; к примеру, он был противником всего армейского и чрезвычайно чувствителен во всех вопросах сексуальной морали. Это почти детское упрямство в приверженности своим принципам оградило его от духовной растерянности общества — так же, как несколько старых здоровых дубов могут спасти больное дерево от падения.
Теперь, возвращаясь из длительной поездки, во время которой ему довелось повидать множество городов, он впервые заметил, что повсюду казармы вырастали, точно грибы после дождя; в лихорадочном темпе их строили, строили и строили, словно наперегонки с кем-то. И его, проводившего свободное от работы время главным образом дома, теперь, когда пришлось целыми днями торчать в залах ожидания и закусочных, его до глубины души поразил повсеместный публичный разврат. Сам воздух, казалось, был насыщен бесстыдной похотью, которая беспокойно и жадно мерцала в глазах людей, охваченных каким-то тайным страхом перед неминуемой и скорой гибелью. Герман был похож на человека, который, проснувшись после страшного сна, хочет открыть глаза, а ему удается только приоткрыть веки, он пытается вновь заснуть, но тоже безуспешно, а желание совсем проснуться и разорвать сумеречное состояние полусна оказывается недостаточно сильным. В конце концов он от злости решает примириться с этим состоянием неопределенности, которое может длиться сколько угодно времени — минуты или часы.
Во всяком случае, у Германа Бахема появились недобрые предчувствия. Туманные обвинения в прессе показались ему сомнительными. Ему уже чудилось, будто где-то прорвало плотину и вода неудержимо устремилась неизвестно куда под напором присущих лишь ей стихийных сил. Правда, он не знал, какая плотина прорвана и куда устремилась вода… И эта неизвестность его пугала. Впервые в жизни он растерялся, получив однажды заказ построить казарму. Когда он осознал свое нежелание выполнять этот заказ, до него дошло, что объекты, которые он строит, вовсе не такие уж безобидные. И его страшно испугало открытие, что в душе у него есть обязательства, от которых зависит его профессиональная деятельность с какой-то другой стороны, а вовсе не только с художественной, технической и финансовой. Мирное течение жизни нарушилось; и впервые за почти тридцать лет супружеской жизни он почувствовал, что начинает понимать женщину, на которой женился. Казалось, занавес на миг подняли и тут же опустили, какую-то тайну приоткрыли, но не объяснили, и он внезапно совсем растерялся в доныне столь знакомой и понятной жизни. Работа, жена и дети — все это теперь представлялось ему таким до жути близким и в то же время таким далеким-далеким…
Когда на обратном пути он заехал повидаться с сыном-солдатом, на него напала необычная для него чувствительность. Этот долговязый, неуклюжий парень, которого он всегда считал немного странным, теперь, одетый в мундир, был ему совершенно непонятен. Он-то ожидал увидеть еще одного гренадера Пифке, которого помнил по собственной службе в армии, то есть всеобщего посмешища, беспомощного, страшно нелепого в солдатском деле и всегда немного печального. Однако перед ним был необычайно хладнокровный молодой человек, который даже в рабочей робе держался вызывающе небрежно. Он говорил как убежденный противник всего военного, с прямо-таки пугающим равнодушием отзывался обо всем, что касалось его службы, и был необычайно весел те несколько часов, которые они провели вместе за пределами части в каком-то винном погребке. Конечно, слова сына показались Герману удивительно схожими с мрачными пророчествами его жены, про которую он иногда с опаской думал, не впала ли она в религиозный бред. Но в целом отец был весьма приятно удивлен своим сыном… Судя по всему, оба его отпрыска оказались склонными к крайностям. Старший, прирожденный книжник, ненавидел армейский мундир, но, по всей видимости, не сломался… Младший с гордостью носил мундир правящей партии и был самоуверенным офицером-политиком, чуть ли не презирающим боевых офицеров…
Герман Бахем со вздохом закончил разговаривать с самим собой; нет, никогда ему этого не понять… Такие загадки возникали на горизонте жизни, какие раньше были бы совершенно невозможными… Может, он просто постарел?
Он не увидел руки Господа, пожелавшего разорвать обманчивую замкнутость его мирка, дабы показать ему чудеса и ужасы действительности. Он изо всех сил старался заранее залатать мелкие трещины жизни банальными модными фразами медицинского, социального и литературного толка, прикрывающими пропасть, над которой висит человек, тонким слоем бумаги, покрытой типографскими буквами.
Герман вытащил альбом и начал набрасывать эскизы очаровательного загородного домика, который ему предстояло построить где-то в лесах Восточной Германии для одного из теперешних тузов. Уверенной рукой быстро и с большим вкусом изобразив общий вид домика, он приступил к деталям, которые и составляли, собственно, его специальность: двери с красивыми филенками и прелестные окошки; мебель же он оставил как главное удовольствие на самый конец работы. До чего же все-таки замечательно рисовать такие эскизы, не ограничивая себя никакими сметами. «Сделайте домик красивым и удобным, как вы умеете, — сказал ему господин государственный советник. — Расходы не играют никакой роли. — И, смеясь, добавил: — Тогда я вам конечно же прощу то, что вы не хотите строить казармы». Герман рисовал, не поднимая головы, и получал такое удовольствие от работы, какое могут дать лишь искусство и ремесло. Беспокойство, продолжавшее в нем бродить под покровом якобы вернувшегося душевного равновесия, заставляло его трудиться с непривычной для него страстью. Пока он, забыв обо всем, рисовал, главный секрет архитектуры — пропорции — почти без всяких усилий с его стороны сам дался ему в руки. Правда, несмотря на работу, выполняемую не спеша, на досуге, в нем все еще тлели эти новые тревоги, страх и ужас вперемешку с любопытством, которому хотелось наскоком решить все загадки. Пока работа двигалась как бы сама собой, он чувствовал соблазн прекратить ее и попытаться пресечь это беспокойство, надвигавшееся подобно грозе. Однако радость при виде того, как чудесные законы искусства под его рукой воплощаются на бумаге, не позволяла ему сделать это.
Поезд мчался по пустоши, сплошь покрытой снегом. Снующие туда-сюда официанты, жужжание разговоров гостей вагона-ресторана и стук колес — все это отдавалось в душе Германа эхом гармонии жизни.
В нем происходило бешеное состязание между страстным желанием довести эскиз домика до того момента, когда художник кисточкой или карандашом ставит на бумаге жирную точку, и стремлением не позволить душевной тревоге вновь овладеть им; он спешил, словно подгоняемый огнем, а гроза все надвигалась и надвигалась и рычала, содрогаясь, как дикий зверь, готовящийся броситься на жертву…
Поезд внезапно остановился, и в тот же миг Герман со вздохом захлопнул альбом… Он понял, что проиграл состязание, ибо это новое, невыносимое ощущение, что тебя разорвали и растащили на части, захлестывало его сознание темной и грозной волной, похожей на чад от закупоренного огня…
Название города, где остановился поезд, звучало для него незнакомо и еще не имело родного западного тепла; он растерянно поднял глаза, когда к его столику подошла молодая пара и вежливо осведомилась, можно ли им сесть на свободные места. Герман Бахем рассеянно кивнул и, чтобы справиться с этим чадом в голове, стал приглядываться к соседям по столу. Оба были блондинами, причем настолько яркими, что цвет их волос казался неестественным. Женщина отличалась слегка угловатым изяществом, какое часто встречается у англичанок; кокетливая высокая прическа и дорогая меховая шубка придавали правильным чертам ее заурядного лица сходство с куклой, иногда его можно увидеть у ангелочков в стиле барокко; молодой рот казался странно вялым, словно недовольным от пресыщенности, лишь в ее водянистых глазах мерцала трогательная глупость, и только она напоминала, что это лицо живого человека. У мужчины была идеальная фигура правофлангового на параде, гибкая и в то же время крепкая, как будто своенравный дух завышенной самооценки постарался проявиться и физически. Живыми на его застывшем лице были лишь едва заметные порочные складки у рта.