Надо было купить ботинки и кое-что из одежды. Он прилетел в Стокгольм в военных финских бурках, его ботинки так и остались в том доме, где пришлось переодеться и встать на лыжи. На теплой кожаной куртке слева зияла дыра. Куда-то исчез любимый белый вязаный шарф.
Отель находился в старом городе, на узкой средневековой улочке. После финских морозов три градуса выше нуля казались настоящим весенним теплом, все тонуло в дремотном сумраке, пахло горячими булочками с корицей, розовато-желтые оттенки фасадов восполняли нехватку солнечного света. В витринах антикварных лавок мерцало старинное серебро. У прохожих были спокойные приветливые лица. О войне напоминала только афишная тумба с рекламой благотворительного хоккейного матча между командами Швеции и Финляндии, все сборы от которого пойдут на помощь сражающейся Финляндии.
«Последняя их война закончилась в тысяча семьсот каком-то году победой русской армии, – вспомнил Ося, шагая в финских военных бурках по влажному булыжнику, похожему на облизанную сливочную помадку. – Петр Первый получил выход к Балтийскому морю. Каждому свое. Россия стала империей, а Швеция с тех пор соблюдает нейтралитет во всех европейских войнах. Сейчас в Финляндию отправляются сотни шведских добровольцев, но англо-французскому десанту путь закрыт. Король Густав сказал: если Швеция вмешается в финские дела, мы рискуем вступить в войну с Россией. Конечно, Сталин им малосимпатичен, но ссориться они не желают. Гитлер понятней и ближе, кормят его с ладони своей высококачественной железной рудой. Сколько людей уже убито шведским железом и сколько еще будет убито? Невмешательство…»
В магазине мужской одежды Ося увидел себя при ярком свете. Из зеркала смотрел на него хмурый измотанный незнакомец лет пятидесяти. В глазах тоска, губы скорбно сжаты. Траурный двойник обаятельного синьора Касолли выглядел так, будто вообще не умел улыбаться.
«Что же ты не радуешься? Отлично выспался, вкусно позавтракал, вот, ботинки примеряешь. А мог бы валяться сейчас среди сотен трупов на черном снегу».
Ося топал по коврику, выбирал джемпер, рубашку, шарф, подписывал чек, болтал по-немецки с приказчиком и пытался привыкнуть к странному чувству легкости, зыбкости своего физического тела, как будто чуть-чуть ослабла сила гравитации. Второй раз смерть подошла вплотную и не тронула, ангел прикрыл крылом в последнее мгновение. Сквознячок от этого крыла до сих пор щекотал душу.
Когда ему было одиннадцать, возвращение к жизни казалось абсолютно естественным, он просто не мог представить себя мертвым. А теперь, в тридцать пять, очень ясно представлял и знал, к чему обязывает такой подарок.
Он вышел из магазина в новых ботинках, в новом джемпере, с новым белым шарфом на шее. Только куртку оставил старую. Слишком он к ней привык, чтобы расставаться из-за какой-то дырки. Пройдя несколько шагов, притормозил у витрины маленькой парикмахерской, подумал секунду и открыл дверь.
Пожилой цирюльник обрадовался ему, как хорошему знакомому, усадил в кресло, артистическим широким жестом накинул хрустящую простынку.
– Алле-оп!
– Пожалуйста, покороче, – попросил Ося.
Цирюльник кивнул, быстро, мелко лязгая ножницами, произнес на ломаном немецком:
– Такой молодой человек, а уже столько седых волос.
– Молодой? Спасибо за комплимент. Мне тридцать пять. – Ося усмехнулся и уточнил про себя: «веков».
До встречи с Тибо осталось еще два часа. Ося побрел по узким желтым улочкам. Мягкое поскрипывание новеньких каучуковых подошв по булыжнику, шорох бумажного пакета в руке, запах лавандовой воды, которой побрызгал его цирюльник, бесконечная мозаика звуков, запахов, красок с каждым шагом становилась ярче, объемней.
За углом из приоткрытой двери кафе звучала скрипка. Вивальди. Ося вошел. Музыкант, худой старик с белоснежной шевелюрой до плеч, водил смычком, самозабвенно прикрыв глаза. Официант говорил шепотом, из уважения к скрипачу.
Дымился чай в тончайшем фарфоре, знаменитое шведское пирожное «шоколадный шар» нежно таяло во рту, голос скрипки сладкими волнами окатывал ушибленное сердце, а в голове упрямо звучали пушкинские строки:
Ура, мы ломим, гнутся шведы…
И следом конница пустилась,
Убийством тупятся мечи,
И падшими вся степь покрылась,
Как роем черной саранчи.
* * *
Перед дверью приемной, в предполье, как называли этот кусок коридора военные, Илья встретил начальника Генштаба Шапошникова и заместителя начальника оперативного управления Василевского. Они шли из кабинета Хозяина. Шапошников остановился, пожал Илье руку.
– Добрый вечер, голубчик, удачно, что я вас встретил. Позавчера был с семьей в Большом, смотрели «Трех толстяков». Оказывается, балерина Крылова супруга ваша. Изумительно танцевала, выше всяких похвал.
– Спасибо, Борис Михайлович, приятно слышать.
Задерживаться и разговаривать в предполье не полагалось. По обеим сторонам, через каждые десять метров, стояли офицеры охраны. Возникало естественное желание побыстрей миновать эту зону, выйти из-под обстрела их орлиных взоров. Даже сам Хозяин в хорошем настроении шутил: вон их сколько, любой может пальнуть. На самом деле, часовые, вынужденные стоять неподвижно по два часа, просто тупо смотрели перед собой, и наверняка каждый про себя считал минуты, когда его сменят.
– Помнится, в девятьсот шестом посчастливилось мне видеть Анну Павлову в «Жизели», – неспешно продолжал Шапошников, – незабываемое зрелище. Должен вам сказать, голубчик, ваша Мария Крылова танцует не хуже. Очень сильное впечатление, передайте ей искреннюю мою признательность.
Большое лошадиное лицо морщилось в добродушной улыбке, от Шапошникова веяло чем-то уютным, старорежимным. Царский полковник, кавалер семи орденов за Первую мировую, был единственным, кого Хозяин называл по имени-отчеству. Шапошникову даже дозволялось курить в святилище, только ему и никому больше, при том, что сам Хозяин дымил постоянно.
В тридцать седьмом «на все согласный» смиренно подписывал смертные приговоры своим коллегам Тухачевскому, Уборевичу, Путне и прочим. Из подписавших военных уцелели только трое – Буденный, Ворошилов и Шапошников.
Как человек в здравом уме, Шапошников, конечно, знал, что никакого заговора в армии не было, понимал, чем грозит родному государству такое грандиозное кровопускание, но очень хотел жить. Другие тоже хотели, но им повезло меньше.
Илья помнил Шапошникова образца тридцать седьмого. Командарм семенил по этим коридорам, вжав голову в плечи, не поднимая глаз. А теперь спина распрямилась, глаза ожили.
Перед нападением на Финляндию Шапошников подготовил подробный оперативный план, как это делают профессиональные штабисты всех армий мира. Но Сталин объяснил старому командарму, что для победы над финнами никакого плана не нужно, одна дивизия Ленинградского округа разобьет финскую армию играючи и через неделю возьмет Хельсинки. «На все согласный» решился возразить. Сталин отстранил Генеральный штаб от финских дел и отправил Шапошникова в отпуск по состоянию здоровья.