Не только Герман, но и остальные, с кем приходилось ей общаться, вызывали раздражение. Она удивлялась: как раньше не замечала пафосной суетливости, снобизма и фальши своих коллег? Они слишком много возомнили о себе. Они втягивали ее в эту бессмысленную возню, нагло использовали ее время и силы, позволяли себе покровительственный, снисходительный тон, кормили подачками, глупыми комплиментами, плоскими шутками.
Эмма по-прежнему приветливо улыбалась им, в ее негромком мягком голосе звучали привычные теплые ноты, но внутри кипело: «Мерзавцы, тупые высокомерные скоты, ненавижу!»
От восхищения Гейзенбергом не осталось и следа. Вайцзеккер бесил. Она презирала их всех вместе и каждого персонально и получала особенное, мстительное удовольствие от того, что они слепы в своей самовлюбленности, даже представить не могут, какими глазами смотрит на них милая исполнительная Эмма, пчелка-труженица, главное достоинство которой в том и состоит, что она никому не создает проблем, никогда не высовывается и твердо знает свое место.
Изначальный мотив ее тайной работы – страх, что Германа призовут, отошел на второй план. Работа заворожила, превратилась из средства в цель, из увлечения в страсть. Прежние убеждения, что в наше время наукой нельзя заниматься в одиночку, надо быть как все, следовать общепринятым нормам, крошились в труху под напором страсти. Быть как все – значит оставаться жалкой посредственностью, умереть безвестным доцентом, так и не отведав вкуса настоящих озарений.
Теперь она отлично понимала, почему Вернер послал это «как все» к черту. Ее притягивала атмосфера мансарды-лаборатории. Вынужденные излучения, которыми он занимался, не имели ни малейшего отношения к разделению изотопов урана. Совершенно другая область физики. Но сам стиль его работы, без суеты, без оглядки на чьи-то мнения, был ей понятен и близок. Свобода и покой – вот главные условия успеха. В мансарде-лаборатории хорошо думалось. Институтская рутина изматывала, отвлекала, а помощь Вернеру в его опытах, наоборот, концентрировала внимание. Когда она была с ним рядом, мысли обострялись, утончались, стягивались в единый мощный пучок, наподобие того, что пытался создать Вернер.
Конечно, Эмма не открывала старику своих замыслов, но не потому, что опасалась насмешки, неверия в ее силы. Просто знала, как он относится к самой идее бомбы для Гитлера. Любой шаг в эту сторону он считал преступным. Она надеялась в будущем убедить Вернера: столь примитивная точка зрения недостойна его, умного, глубокого человека, настоящего ученого. Мысленно она спорила со стариком. Что такое бомба? Кто такой Гитлер? Суета сует. Когда будет сделана бомба, никакой Гитлер уже не понадобится и само понятие войны потеряет всякий смысл. Бомба – лишь первый, варварский шаг на пути к овладению ядерной энергией, тростинка Прометея, в которой он принес людям огонь, похищенный у Зевса.
Так, слово за слово, Эмма стала повторять доводы Германа, напрочь забыв, каким высокопарным враньем они ей казались в его исполнении. В собственной голове, по отношению к собственной своей тайной работе это звучало необыкновенно красиво, убедительно и вполне соотносилось с любимым высказыванием Эйнштейна: «Как и Шопенгауэр, я думаю, что одно из наиболее сильных побуждений, ведущих к искусству и к науке, это желание уйти от будничной жизни, с ее мучительной жестокостью и безутешной пустотой, уйти от уз вечно меняющихся собственных прихотей. Эта причина толкает людей с тонкими душевными струнами от личного бытия вовне в мир объективного видения и понимания».
Еще недавно Эмма вздрагивала от одного упоминания имени Эйнштейна. Идиотские табу больше не действовали. Гипноз прошел. Разве можно заниматься наукой под гипнозом?
Вернер бормотал:
– Господи, как же мне не хватает Марка. Как он поживает? Чем сейчас занят? По сравнению с ним я школяр, ремесленник. Наверняка он давно обогнал меня, может, вообще уже все придумал и сделал.
– Ну-ну, не прибедняйтесь. – Эмма улыбнулась. – Если бы он сделал прибор, мы бы знали. Такое изобретение утаить невозможно.
– Там все возможно.
Вернер гневно указал пальцем на восток, сморщился.
Он часто доставал из ящика стопку писем Мазура, листал старые журналы, в сотый раз перечитывал книжку «Электромагнитные волны в неравновесных средах» – главный совместный труд профессора Мазура и профессора Брахта, изданный в Кембридже в тридцать втором году, с предисловием Резерфорда.
– Вдвоем мы бы уже давно собрали резонатор, конечно, собрали бы и двинулись дальше. Сколько всего мы могли бы сделать, мы так удачно дополняли друг друга, а без него я вынужден топтаться на месте.
У Эммы на кончике языка вертелось: «Разве я не могу заменить вашего Мазура?» Но озвучить этот вопрос она не решалась, боялась, вдруг в ответ услышит нечто снисходительное. Раньше она легко относилась к таким вещам, а теперь стала невероятно уязвимой. Правда, только в отношении Вернера. Он оставался единственным человеком, чье мнение для нее что-то значило. Вслух она спросила:
– А как же фон Лауэ? Ведь он в курсе.
– В курсе, – грустно кивнул Вернер и усмехнулся. – По сути, мы с ним топчемся в одном пространстве.
– Да! – вспомнила Эмма. – Дифракция, интерференция. Область геометрической тени. Взаимодействие пересекающихся световых волн, гасящих или усиливающих друг друга. Метод Лауэ. Лауэграмма, дифракционное изображение кристалла.
– Вот именно. – Вернер вздохнул. – Конечно, Макс интересуется моей игрушкой, рассуждает, втягивает в дурацкие споры.
– Почему же дурацкие? Разве в спорах не рождается истина?
– Чушь! В спорах истина умирает. – Вернер помотал головой так резко, что колпак слетел. – Каждый хочет доказать свое, а собеседника не слышит.
Эмма подняла колпак, легким движением сорвала розовый лоскуток, в который превратилась красная звезда, и выбросила в корзину для бумаг. Вернер не заметил, продолжал возбужденно говорить:
– Возраст, возраст. Некогда спорить. Время ссыхается, каждый час на вес золота. Спасибо, ты есть.
– Разумеется, я есть, я с вами. – Эмма напялила колпак себе на голову и нежно чмокнула Вернера в колючую щеку.
В Хельсинки Ося вернулся ранним вечером и сразу позвонил в пресс-центр министерства обороны, спросил, где лейтенант Ристо Эркко. Очень хотелось встретиться с ним, поблагодарить. Мало того, что вытащил с поля боя, рискуя жизнью, еще и камеру не забыл. Но сказали, что лейтенант в командировке.
Оказавшись в своем номере в «Кемп», он мгновенно уснул и проснулся утром, за полтора часа до отлета самолета. Завтракал уже в Стокгольме, в отеле «Реджина», где заранее был забронирован номер и где через четыре часа он должен был встретиться с Тибо.
Заказывая крепкий кофе, Ося вспомнил, что ему категорически запретили пить кофе, и прислушался к своему ушибленному сердцу. Оно не трепыхалось, не дергалось, вело себя как обычно. Боль стихла еще вчера вечером.