Гейзенберг говорил, что чувствует геометрию реактора на кончиках пальцев, и заражал всех своим энтузиазмом. Теперь уж никто не смел усомниться в успехе. Работа кипела, срок февраль сорок первого больше никого не пугал и как-то сам собой стал казаться вполне реальным.
Соль урана радиоактивна и очень ядовита. Работать приходилось в специальных защитных костюмах. В них было жарко и неудобно. Эмма с нетерпением ждала перерыва, когда можно будет, наконец, снять с себя эту амуницию, посидеть в комнате отдыха, перекусить, выпить кофе.
Неутомимый Гейзенберг расхаживал с чашкой в одной руке, с сигаретой в другой, разглагольствовал:
– В науке всегда очевидно, что правильно, что ложно. Она имеет дело не с верой, мировоззрением или гипотезой, но в конечном счете с теми или иными определенными утверждениями, из которых одни правильны, другие нет. Вопрос о том, что правильно, что нет, решает не вера, не происхождение, а сама природа, или, если хотите, Бог, но, во всяком случае, не люди.
Эмма вспомнила, что где-то уже читала подобный пассаж. В какой-то философской работе Гейзенберга. Конечно, где же еще? Чужих мыслей он не крал, а вот самого себя цитировал с упоением.
– Да, в этом безусловно угадывается Божий промысел, – вдохновенно подхватил Вайцзеккер, – ведь не случайно именно в сердце Германии, накануне войны, произошло величайшее открытие века, именно мы первые поняли его суть и начали воплощать в жизнь.
«Именно, именно, в сердце Германии, – усмехнулась про себя Эмма, – начали воплощать, только не в жизнь, а в смерть. Ты, щенок-философ, красиво врешь. Божий промысел. Тошнит от этого лицемерного трепа. Гейзенберг привык побеждать. Нобелевский лауреат. Ни тени сомнения в своей правоте. Гений не ошибается, у гения все получится. Для Вайцзеккера настал звездный час. Щенок-философ всегда тянулся к звездам. Ган суетится, старается изо всех сил. Для него это не только азарт и престиж. Своим усердием он пытается заглушить муки совести. В отличие от Гейзенберга, он чужие мысли и открытия крадет, поэтому его позиция тут самая фальшивая. Изображает бескорыстное служение науке во благо обожаемому фатерлянду. Все они будто сговорились игнорировать главную проблему. А ведь каждый про себя отлично понимает: какие бы мощные реакторы мы ни возводили, сколько бы тонн урана ни получали, с мертвой точки не сдвинемся, упремся в стену. Гейзенберг тешится иллюзией, что стену можно обойти, разобрать по кирпичику, прорыть под ней лаз. Если, кроме Нобелевской премии и мировой славы, у тебя есть мать, которая дружит с матерью Гиммлера, конечно, ты можешь себе позволить любые иллюзии».
Свои обязанности в проекте Эмма выполняла по-прежнему аккуратно, сохраняла внешнее спокойствие, но едва сдерживала раздражение. Все это напоминало какой-то идиотский спектакль. Время летело, ранняя весна впервые не радовала Эмму. Весна пахла войной. Как только мирная передышка кончится, Управление сухопутных вооружений потребует отчитаться, на что потрачены гигантские средства. Где результат? Гейзенберга и Вайцзеккера никто не посмеет тронуть. Крайними окажутся рядовые сотрудники, вроде четы Брахт.
Гейзенберг помешался на тяжелой воде, строчил заявки в министерство: необходимо срочно построить завод по производству тяжелой воды у нас, в Германии.
Конечно, это отличный замедлитель нейтронов, но, чтобы получить одну тонну драгоценной жидкости, надо сжечь сто тысяч тонн угля. Единственным местом в мире, где производили тяжелую воду, был завод возле норвежского городка Рьюкен. Гейзенберг уговорил представителя «ИГ Фарбен индустри» встретиться с директором компании «Норек-Гидро», которой принадлежал завод, и договориться о закупке всех имеющихся запасов. Вернувшись, представитель сообщил, что норвежцы обещали подумать и прислать ответ.
Гейзенберг то и дело повторял: «Как только мы получим ее в достаточном количестве, можно считать, бомба уже сделана». Он не сомневался, что тонны драгоценной жидкости в ближайшее время будут доставлены из Норвегии.
Через неделю от «Норек-Гидро» пришел вежливый отказ, без всяких мотивировок. Вайцзеккер мрачно заметил: «Кто-то нас опередил. Вероятно, Ферми».
Все согласились с его предположением. Энрике Ферми эмигрировал в Америку и наверняка там уже начали делать бомбу. Гейзенберг настрочил очередную заявку на строительство завода.
Недавно он точно так же был помешан на графите. Но опыты с графитом привели в тупик, и гений сразу отверг идею. В голову не пришло, что идея сама по себе богатая, просто графит оказался недостаточно чистым. Эмма сразу смекнула, в чем дело, но решила промолчать. Наверное, поняли и другие, но перечить гению никто не смел.
Эмма брала в институтской библиотеке журналы и брошюры, читала и перечитывала все, что могло бы дать подсказку, делала выписки. Вечерами, закрывшись в своем маленьком домашнем кабинете, она занималась расчетами по урану. Ей казалось, что решение уже существует, оно где-то совсем близко, и найти его суждено именно ей, только ей, никому больше.
«Господа, вас ждет сюрприз, – думала она, выводя строчки формул в тетради, – вы прячетесь от главной проблемы, а я повернулась к ней лицом. Для вас это вопрос тщеславия, для меня – выживания. Вы раздуваетесь от гордости, захлебываетесь миссионерским бредом. Я скромно делаю свое дело, и скоро всем станет ясно, кто тут у нас избранный, кто сверхэлита».
На коленях у нее лежал мешочек с вязанием – когда заходил Герман, она быстренько бралась за спицы. Посвящать мужа в свои теоретические поиски она не собиралась. Слишком долго и трудно пришлось бы объяснять. Он ведь никогда ее не слышал с первого раза, перебивал через слово. А если все-таки до него дойдет, если он загорится, еще хуже. Опять зазвучит знакомая постылая песня: «Моя тема, моя идея».
Впрочем, Германа абсолютно не интересовало, чем она занята. Он был озабочен исключительно собой, у него в последнее время побаливал правый бок, и главной его темой стали все оттенки ощущений в боку, чтение медицинских справочников, страх перед походом к врачу. Их общение сводилось к стандартным диалогам. Она настаивала, чтобы он показался терапевту, он отказывался, хныкал.
Эмма привыкла к его мнительности и не придавала особенного значения этой очередной хвори. Герман постоянно чем-нибудь болел, но все обращения к врачам заканчивались полным фиаско, в том смысле, что врачи ни разу не нашли у него ничего серьезного. Вместо того чтобы радоваться, он обижался, придумывал новую болезнь и часами обсуждал ее с Эммой.
Герману с детства не хватало родительского тепла, Вернер был слишком строг с ним, Марта во всем поддерживала Вернера и считала такое воспитание правильным. Ребенку приходилось выклянчивать крохи внимания и любви при помощи выдуманных болезней. Это вошло в привычку и осталось на всю жизнь. Его наивные фокусы всегда вызывали у Эммы жалость и умиление. Ей нравилось утешать и лелеять трогательного обиженного мальчика, который прятался внутри взрослого мужчины.
Но теперь нытье мужа стало надоедать. Герман дергал ее, мешал сосредоточиться. Она все так же терпеливо, ласково утешала, а про себя думала: «Ты отвяжешься, наконец? Сколько можно?»