В кабинете снова повисла напряженная пауза.

– Ну? – спросил адвокат Ян Яковлев, откинувшись на спинку стула. – Так что можно узнать об Олесе Воловик?

10

Ничего не знает Олеся Воловик.

Ничего из того, что происходит вокруг.

Она лежит одна в пустой светлой палате. Сознание то покидает ее, то снова возвращается. Все, что делается вокруг, происходит не с ее душой и мыслями, а с ее хрупким искалеченным телом. Молодым, полным жизни, которое сначала терзали по очереди пьяные ублюдки, затем медленно, несколько часов, сантиметр за сантиметром пожирал огонь, после кромсали острый скальпель и хирургическая пила.

Мама здесь. Не в палате, нет – мама за стеной, на кровати, сейчас мама спит. Разговаривать Олеся может только с ней. Так из обрывочных разговоров узнает девушка, что тех троих забрали, посадили, спрятали от людского гнева. Что на счет в банке люди шлют и шлют свои пожертвования, кто сколько может. А с миру по нитке… сама знаешь, девочка… Что уже на следующий день после того, как ублюдков закрыли в камере, ей сделали первую операцию – начали удалять пораженные участки кожи, готовя тело к пересадке новой. Что долго не принималось решение о том, можно ли перевезти Олесю из Кировограда в Киев, что в конце концов перевезли и сейчас рядом с ней лучшие врачи страны. Что о ее горькой участи уже знают даже за пределами родной Украины и что светила российской и европейской медицины предлагают ей свою помощь.

Олеся на короткое время приходит в себя.

Ей страшно.

Она уже знает, что потеряла руку и ногу. Знает, что больна воспалением легких – та ночь, проведенная в котловане, выдалась не по-мартовски холодной, к утру даже ударили слабые заморозки. И больные легкие осложняют лечение – ведь они уже поражены ядовитым дымом, исходившим несколько долгих часов от ее собственного тела. Утраты частей тела Олеся не чувствует – но она знает, что их уже нет и не будет.

Рядом – лучшие врачи и мама. Это важно, когда рядом мама. О ней знают. О ней заботятся.

В коротком проблеске сознания Олеся слабо улыбается.

Да, ей не повезло в ту роковую ночь. Жалеет ли она? Но ведь тогда нужно спросить, жалеет ли девушка о прожитой жизни. Ведь почти вся ее короткая жизнь была такой – на грани, на нерве, в неизвестности.

И все-таки могло быть хуже. Ведь она могла умереть. А Олеся жива. Ее нашли, о ней знает вся страна, рядом лучшие врачи, мама, у нее стало намного больше друзей, чем было за всю недолгую жизнь. Она всегда мечтала о том, что будет кому-то нужна, что друзей будет много. Мечты сбываются. Пусть так – но сбываются.

Улыбка сходит с лица.

Почему жизнь – была? Почему – короткая? Нет, когда вокруг тебя так много людей, когда о тебе знают, когда невозможного нет, когда за твоей судьбой следят миллионы – ты не можешь умереть. Ты не должна умирать. Ты не умрешь…

Я не умру. И мечты сбудутся.

Яркий свет режет глаза. Олеся опускает веки.

Она жива. Она ничего не забыла. Она помнит.

Она вспоминает.

Часть вторая
Олеся и другие

Четырьмя годами ранее…

Олеся

На летнем небе – ни облачка.

Укрывшись от лучей июльского солнца в тени каштана, она прикрыла сумкой колени, чтобы не пялилась праздная шпана, и принялась за мороженое. Ни на что другое денег у Олеси не хватило. Чтобы сжечь все мосты, она даже сдачу не взяла, поймав на лице немолодой продавщицы сначала изумление, потом – тихую радость: это ж надо, вот дура девка, целых пятьдесят копеек сдачи забыла взять. Олеся могла поклясться, что следующей мыслью той тетки было: а ведь девчонка наверняка накурилась, эти молодые-ранние сейчас только так и расслабляются. То ли было в их время – музыка, кино, буфет, танцы…

Да, решила Олеся, жадно откусив верхушку эскимо. Тут же свело зубы, но затем стало вкусно, девочка прижала холодный комочек языком к небу. Да, эта тетка обязательно в мыслях назвала ее наркоманкой. В свои четырнадцать с небольшим школьница, конечно, уже попробовала несколько раз покурить папиросу с «травкой», что было логичным, на ее взгляд, расширением горизонтов.

Сигареты Олеся Воловик закурила в день своего двенадцатилетия – такой решила сделать себе подарок. В тот день о маленьком празднике дочери вспомнила разве что мать – пробурчала утром поздравления, собираясь нести отцу передачу в следственную тюрьму. Нужно было прийти заранее, и школьница Олеся уже тогда знала все тонкости ношения «дачек» в СИЗО, главная из которых – занять очередь под утро, чтобы часам к девяти уже передать и, освободившись, бежать на работу. Однажды, когда Олеся заболела гриппом, мать, ворча, одела дочку потеплее и взяла с собой – не оставлять же ребенка дома одного, когда у него температура тридцать девять…

Был ноябрь, солнце еще не встало, и на девочку, у которой кружилась голова, произвела гнетущее впечатление мрачно и безнадежно молчащая очередь преимущественно из женщин, прячущих лица друг от друга. Мать тогда с ходу ввинтилась в толпу товарок, крича в темноте: «Пропустите, пожалуйста, ребенок больной совсем, оставить не с кем, а если сегодня не передам, эта сука обещала порезать, дружок там какой-то выйдет, эти дружки же все время выходят, вы ж в курсе дела, женщины, миленькие!»

Поначалу очередь жестко настроилась против них с матерью, Олеся впервые так сильно ощутила чужую враждебность и пустоту. Причем именно ощущение абсолютной пустоты при фактическом скоплении понурого народа напугало девочку сильнее всего. Ей тогда показалось: упади она, начни умирать, никто не подойдет, все эти бабы только дружно и демонстративно отвернутся. Но в конце концов кто-то вступился за мать: «Ладно, люди, пропустите, я ее знаю. Мой с ним в одной хате. Раз такое дело – нехай», а когда мать, рассыпавшись в сопливых и, даже для девочки очевидно, неискренних благодарностях, протиснулась ближе к заветной двери, благодетельница поймала ее за дерматиновый рукав пальто: «Слышь, подруга, ты иди, конечно, только малую не бери сюда больше, не надо. И вообще, не делай так, плохо это, нечего дитю тут делать».

Так вот, в день, когда ей исполнилось целых двенадцать, Олеся Воловик впервые сознательно прогуляла школу, стащила у матери три сигареты и, прячась за гаражами, начала праздновать. С первой затяжки закашлялась, но это не остановило именинницу, она затянулась снова – и тут ее вырвало: хорошо, хоть вовремя успела отодвинуть ногой школьную сумку. Удивляясь своему не детскому уже – двенадцать лет все-таки! – упорству, Олеся, отдышавшись, сделала еще несколько глубоких затяжек, докурив первую в своей жизни сигарету до фильтра. Во рту стало противно, однако гадкие ощущения перевешивал тот факт, что она прогуливает школу, сидит за гаражами на портфеле, не слишком мерзнет (всего-то ноль градусов, хоть и середина января), курит стыренные у матери сигареты – словом, делает что хочет. Это было первое самостоятельное решение в ее, как тогда казалось Олесе, уже очень долгой жизни.